«Это часть моего характера — быть в состоянии, где грустно и темно» Интервью стендап-комика Руслана Белого: о цензуре на телевидении, депрессии — и о том, почему власти отменяют его концерты

Руслан Белый — один из главных стендап-комиков в России. Он же — один из первых стендап-комиков в России. Еще в 2013 году Белый создал шоу «Stand Up» на ТНТ, в котором выступал как ведущий и креативный продюсер. В 2021-м он ушел с телеканала, а в ноябре рассказал, что его концерты систематически отменяют по требованию властей. «Медуза» поговорила с Белым о давлении на комиков, телевизионной цензуре, будущем комедии в России и депрессии.

— Как-то ты говорил, что не любишь давать интервью, потому что если захочешь о чем-то рассказать — расскажешь со сцены. Почему ты согласился на это интервью? 

— Тут такая борьба: я вроде это и не люблю, но, с другой стороны, понимаю, что надо присутствовать в медийном поле. Поэтому, скажем так, если это издание, которому я раньше не давал интервью… Ну и «Медузе» я вроде респектую. 

— Начнем с начала. Когда ты понял, что хочешь быть комиком? 

— Не могу сказать, что я до сих пор понял, что хочу быть комиком. Просто в какой-то момент понял, что этим можно зарабатывать на жизнь. Сделать своей профессией. 

— Но в плане заработка комедия не лучший выбор.

— Все [начиналось] банально: я чуть-чуть поиграл в КВН, потом перенес уверенность, которую там приобрел, в ведение свадеб. Это первые деньги, которые я стал получать.

Потом начал развиваться Comedy Club. Были отделения по всей стране, я стал там участвовать — тоже, по сути, не от хорошей жизни. Не было такого, что [комедия] — это мое призвание. Мне до сих пор не нравится эмоция, которую я получаю, выходя на сцену. Это нервы.

Просто в какой-то момент подумал: вроде как у меня получается этим зарабатывать, давай попробуем сделать ставку на это. Ну и потом завертелось. Хорошо, что удалось сделать «Stand Up» на ТНТ.

— Чем крут стендап?

— Доступностью. Визуально это как будто легко: ты один выходишь на сцену, рассказываешь свои шутки, очень круто. Если ты не выступаешь в рамках каких-то проектов, где есть продюсеры и редактура, ты принадлежишь сам себе. Только ты решаешь, что рассказываешь и как — этим [стендап] крут. Очень высокой степенью независимости. 

— Когда ты только начал заниматься стендапом, в России его еще, по сути, не было. Как тогда выглядела стендап-сцена? 

— В Москве [в 2010–2012 годах] стали делать какие-то вечеринки, но нельзя сказать, что это даже был стендап. Это был какой-то такой революционный переход от монологов из «Comedy Club» — [появлялись] монологи вроде «десять фраз после секса».

Тогда мы увидели переведенного Эдди Мерфи, но ни у кого не получалось так делать. Мы все еще писали какие-то репризы, но пытались между ними говорить [о чем-то со сцены], рассуждать, делали нелепые переходы… Так продолжалось, наверное, года два, пока у кого-то не начала примерно получаться стендап-комедия. 

— У кого, например? 

— Конкретно по именам не скажу. Давай я буду высокомерным и скажу, что первые успехи телевизионного стендапа — это «Stand Up» на ТНТ. 

— Тебе запрещали шутить о чем-то? Организаторы концерта, силовики или сотрудники телеканала.

— Да нет, такого не было. Конечно, в «Stand Up» на ТНТ есть какая-то редактура. Я это воспринимаю нормально, потому что это правила игры, которые я должен либо принимать и выступать, либо не принимать и не выступать. Знаешь, я тоже, наверное, не позволю приходить ко мне в гости и ходить в обуви по квартире. Даже если гости будут говорить, что у себя дома ходят в обуви. Тогда идите к себе домой и ходите [там] в обуви. Когда говорят «телевизионная цензура» и так далее — в этом плане я немного лоялен. Есть правила игры, что тут такого? Люди [телеканал] платят деньги, они вправе требовать от тебя соблюдения определенных правил. А в рамках сольной карьеры — нет, такого не было. 

— О чем запрещали шутить на каналах?

— Какой-то [заранее обговоренной] повестки, какого-то списка нет. Я бы не называл это запретом. У каждого канала есть редакторы, которые, в зависимости от тех или иных установок и взглядов канала, выбирают, что могут пустить в эфир, а что не могут. 

— До недавнего времени ты был, пожалуй, главным лицом телевизионной стендап-комедии. Сейчас ты, скорее, независимый комик и работаешь сам на себя. Это был сознательный выбор? 

— Нет, это все эволюционно произошло. Я стал лицом стендапа — несмотря на то что мы делали его с Юлей [Ахмедовой], — потому что Россия и сегодня не самая прогрессивная в этом плане страна, а десять лет назад людям тем более было тяжело воспринимать, что девочка наряду с мужчиной имеет такую же главенствующую роль. Видимо, маскулинность общества меня чуть больше выделила, хотя стендап как телепроект обязан больше Юльке. 

Круто, что сейчас по-другому. Сейчас подослабли эти позиции мужественности, мужланства вот этого. 

— Еще года два назад телевизионный стендап казался вершиной карьеры. Сейчас люди с этой вершины уходят в независимое поле. Будет ли играть телевидение большую роль для нового поколения комиков? 

— Тяжело сказать. Телевидение было таким флагманом, потому что не было других ресурсов. Интернет еще только-только развивался. В нем по пальцам можно было пересчитать какие-то успешные проекты. Поэтому телевидение смотрелось более выгодно. Оно до большего количества людей доносило информацию. 

Сейчас, с появлением YouTube, все изменилось и [появились] успешные проекты: начиная с Юрия Дудя, который, наверное, первый показал, что можно самому все продюсировать и иметь бешеную популярность. 

Конечно, в этом ключе [выстраивания карьеры с помощью YouTube] сейчас полегче. Тут есть и технический момент. Сильно развились всякие технологии. Раньше снимать было очень дорого, и это могло себе позволить только телевидение. А сейчас ты на два-три штатива ставишь камеры, пишешь звук — это уже не стоит огромных денег. Продюсировать себя стало гораздо доступнее, легче и дешевле. И, если ты хорош как комик, при определенных вложениях в себя YouTube — отличное подспорье для самостоятельной раскрутки. [Вот] почему сейчас стало так много независимых комиков — это стало доступнее. 

— Между телевизионным стендапом и стендапом в интернете есть идеологический конфликт? 

— Поначалу, может быть, так казалось. Мне кажется, в стендапе [на телевидении] редактура объективна, потому что она происходит после твоего выступления на живую публику (имеются в виду предварительные выступления, на которых авторы проверяют материал, — прим. «Медузы»).

Тебе [после такого выступления] говорят: «Нет, это недостаточно смешно». Конечно, легче всего это объяснить тем, что твои шутки не поняли, недостаточно оценили. И в связи с этим, наверное, проявлялась какая-то защитная реакция: «У вас там все редактура, все цензура». Наверное, и такой взгляд имеет место. Мне кажется, что есть ряд комиков, которые думали, что к ним проявляют слишком сильную редактуру и их материал заслуживает большего, — но у них не получилось и в интернете. Можно об этом говорить, если ты выберешь такой карьерный путь [не через телевидение] и победишь, как, например, Данила Поперечный… У него получилось, и он вправе делать такие заявления. 

Сейчас, мне кажется, этот градус напряжения спал. Комики стали доверять мнению редакторов и продюсеров. Мне радостно, что в проекте «Stand Up» появляются комики, которые еще два-три года назад были очень суровы по отношению к телевидению. Думаю, от этого выигрывают и проект, и комики.

— Приведешь пару примеров таких комиков? 

— Это Саша Малой, Вася Медведев, Тимур Джанкезов, Самвел Гиновян. Всех сложно вспомнить. Надо открывать Википедию, смотреть список. 

— Ты говорил, что ушел с телевидения, потому что вы не сошлись по деньгам. Если бы тебе сейчас предложили хорошие условия, ты бы вернулся? 

— Да, без проблем. Я рад, что за годы работы я стал финансово независим. Я вложил куда-то деньги, пробую какие-то бизнесы…

Скажем так, когда я просил увеличить себе гонорары, я понимал, что мне откажут, но я смогу продолжать жить [с прежним уровнем дохода]. Поэтому уход с телевидения не стал для меня фатальным. Я рассчитываю на сольную карьеру, пишу сейчас сольный концерт «Свой голос».

У меня нет аллергии к телевидению. Почему-то так сложилось, что ряд комиков, блогеров, ютьюберов заявляют, что телевидение — это отстой. У меня такого ощущения нет. Я абсолютно лоялен, на телевидении работают мои друзья, большие профессионалы, [они] делают отличные продукты. И если в какой-то момент я заслужу своим статусом и творчеством повышение гонораров, я с удовольствием вернусь в эту обойму. 

— Можешь сказать, в какие бизнесы ты вложился? 

— Нет. Я за годы своих интервью и реакции общества понял, что не надо никому говорить, сколько ты зарабатываешь, где живешь и в какой квартире. Это не какие-то многомиллионные бизнесы. Маленькие сферы, где, надеюсь, я что-то понимаю. 

— Когда «Comedy Club» только появился, его комики казались прогрессивными молодыми люди, которых предыдущее поколение ругало за грубость и некультурность. Сегодня почти все из них ругают новое поколение за резкость и бездуховность. Но с тобой произошла обратная история, ты как будто с годами, наоборот, стал более прогрессивным. В какой момент это произошло? 

— Наверное, в этом заслуга самого жанра [стендапа]. Когда появился «Comedy Club», там все-таки придумывали номера. Они были на социальные темы, на острые темы, актуальные, бытовые, но все-таки это были выдуманные номера. Стендап-комедия подразумевает собственную рефлексию. Ты можешь шутить на общие темы, но ты либо заходишь в нее через собственный опыт, либо в конце выходишь на что-то личное. И, наверное, эта внутренняя рефлексия позволяет стендап-комикам не зачерстветь. Чтобы мне оставаться актуальным и смешным, в первую очередь я должен быть в курсе происходящих событий — вплоть до сленга, которым разговаривают 12–14-летние. Наверное, из-за этого у тебя не появляется этого скептического и «скрепного» взгляда на молодежь. Ты начинаешь смотреть на них, потом думаешь, как сам вел себя в их возрасте, и приходишь к выводу, что точно так же.  

— Но среди стендап-комиков тоже есть примеры, когда комик с возрастом становился более консервативным. Так было с Бобом Хоупом, например, или с Павлом Волей, если смотреть на российскую сцену. Воля был тем, кто смеялся над успехом и богатством, а сейчас сам стал их олицетворением. Некоторые полностью погружаются в комфорт, а у тебя произошел обратный процесс. 

— Наверно, словом «комфорт» ты отвечаешь на этот вопрос. Я же странный тип — не знаю, понятно ли это на дистанции. Я не снимаюсь в рекламах, не делаю рекламных интеграций. В какой-то момент, лет пять назад, я принял для себя решение, что если буду это делать, то очень быстро привыкну к этому комфорту — и из-за этого придется идти на сделки со своей совестью, и творчеством в том числе. Я не смогу быть объективным.

Мне нравится зарабатывать деньги — но мне нравится их зарабатывать. А снимаясь в рекламе и получая ни за что огромную сумму единовременно, наверное, ты станешь заложником подобных удач. Начнешь выстраивать свою жизнь лояльно, чтобы и дальше продолжать сниматься в рекламах, появляться в каких-то проектах. Поэтому я для себя решил, что не буду гнаться за легкими деньгами: лучше я продолжу их зарабатывать. А чтобы их зарабатывать, мне нужно оставаться актуальным. 

Ну и, наверное, возрастное еще. Я к сорока годам не женат, у меня нет детей. В этом плане мне тоже не надо идти на сделки. Мне надо думать только о себе, а не о жене и детях. Куда они пойдут учиться, куда мы поедем отдыхать, какие ботинки она купят… Частично, наверное, это [желание не быть удобным] и заслуга окружения. Оно тоже влияет на твое мировоззрение. 

— Твой концерт «Индикатор» сильно отличается от твоих монологов. В нем ты рассказываешь много личного.

— Это правда. «Индикатор» писался очень долго. Я тогда еще выступал в Stand Up и был в том ритме, когда надо было постоянно сдавать какой-то материал. Пока катался по концертам, импровизировал на сцене, у меня появлялись какие-то блоки. Но я не мог их рассказать в проекте. Например, конечный блок про Есенина в «Индикаторе» я не смог бы рассказать. А вот концерт дает тебе эту дистанцию, где ты можешь посмаковать. Потому «плотные» монологи я относил в стендап, а остальное оставлял для концерта. 

— В блоке про Есенина ты говоришь про свою депрессию, хотя до этого годами выстраивал брутальный образ на сцене. Почему решил рассказать об этом аудитории? 

— Люди пытаются там [в концерте] найти что-то, чего я в нем не делал. В «Индикаторе» у меня не совсем получилось поговорить про депрессию. У меня получилось коснуться ее. Но как тему я ее не разобрал — и задачи такой не было. Я там говорил о том, что она у меня есть, и о том, что она существует. Думаю, есть комики, которые гораздо больше разобрали этот материал. Но сложилось как сложилось. Это мой первый концерт, и я его так собрал. Не могу сказать, что я как-то драматургически над ним корпел. «Есенина» я поставил в конец, потому что надо заканчивать сильным блоком. А он самый сильный и самый стройный. 

— Ты справился с депрессией? 

— Уточню, чтобы это было уважительно по отношению к тем людям, у которых диагностирована депрессия. Я свою депрессию не диагностировал. У меня есть депрессивные настроения, и они скачут в зависимости от погодных условий, от времени года, от процессов, которые происходят в моей жизни. Прямо сейчас у меня все более-менее хорошо. Так что говорить, что у меня депрессия как болезнь, было бы несправедливо: есть люди, у которых диагностирована депрессия, и им прямо совсем плохо. В этом ключе я могу только проявить к ним эмпатию. В рамках моего выступления это было легкое утрирование для творческого контекста. 

Я не проходил терапию. Не могу сказать, что я справился. В целом я понял, что, наверно, это просто часть моего характера — быть в таком состоянии, где грустно и темно. Но лет пять назад я понял, что мне это не очень нравится. Поэтому черные вещи в своем гардеробе я все чаще пытаюсь менять на цветные — чтобы было повеселее. Мне не нравится нуарное состояние, в котором я нахожусь, — хотя нуар мне нравится. 

— Гарик Мартиросян в одном из интервью говорил, что он не может рассказывать людям о том, что он богат, со сцены, потому что это не смешно. Ты начинаешь «Индикатор» со слов «Я богат», и люди смеются. Это был твой ответ Мартиросяну? 

— Я помогал ему с его концертом (речь идет о концерте «Новый Мартиросян» 2019 года, — прим. «Медузы»), и да, мы обсуждали, что от стендап-комика ждут чего-то личного. И странно будет, если Гарик Мартиросян будет шутить, что дурацкого [он видел] в метро. Наоборот, прикольно послушать про жизнь Гарика Мартиросяна, когда все знают, что он богат. Откуда-то оттуда ноги и выросли. Я сам стал писать этот блок, потому что подумал, что я [в отличие от Мартиросяна] не супербогат — и в этом будет моя комедия. 

В этом абсурдность заявления. В моем случае это получилось больше как провокация. Если бы об этом говорил Гарик Мартиросян — это было бы другое, было бы больше личного. В моем случае это провокация. Я не беден, я обеспеченный человек, но я не так богат, как там заявляю.

— Успешное выступление для тебя — это какое? Ты оцениваешь его только по тому, как ты отработал концерт, или обращаешь внимание на то, что потом пишут зрители? Допустим, ты заставил их о чем-то задуматься или что-то переосмыслить.

— Тут совокупность факторов. Я могу выступить, и люди будут супердовольны, но я могу понимать, что рассмешил их очень простыми, банальными приемами. И как артист я для себя ничего не вынес. 

Или могу думать, что я классно выступил, но, если зритель вообще не смеялся, я тоже пойму, что это просто мастурбация на самого себя и никуда не годится. Это должен быть симбиоз: люди должны смеяться и тебе должно понравиться. 

— Для многих комиков существует разделение в шутках. Есть шутки просто смешные, а есть те, в которых ты доносишь какую-то мысль. Понятно, что это не взаимоисключающие вещи, но какая составляющая для тебя важнее? 

— Я не могу сказать, что как-то осознанно пишу. Я пишу то, что пишется, что рождается в моменте написания. Получилось написать простую, но смешную шутку — я не буду от нее отказываться. Для людей со стороны это может казаться простым, но, если ты действующий комик, ты понимаешь, что написать шутку — это удача. Тем более быстро. 

— Как ты считаешь, комики могут влиять на взгляды людей? 

— Классные комики — да. В России еще нет понимания, что комик — это социальное зеркало общества. На Западе оно есть, и комикам посвящают огромные критические статьи уважаемые издания. Дэйв Шаппелл в последние лет пять триггерит американское общество. Тот же [Джордж] Карлин, который делал то же самое на высочайшем уровне. Да, хороший комик, безусловно, может влиять на общество — как и хороший режиссер, актер, певец, драматург.

— Ты говоришь, что в России еще нет понимания, что комик — это социальное зеркало общества. С твоей точки зрения, возможно, что у властей уже есть такое понимание и потому они начали давить на комиков?

— Немного провокационный вопрос, потому что, исходя из его постановки, мне сейчас нужно высказать какую-то противоположную позицию к власти. Я бы этого не хотел. Я не знаю, что власти понимают, а что нет. Если бы я был на месте власти, я бы не стал отрицать влияние интернета на общество. 

— В подкасте у комика Владимира Бухарова ты говорил, что твои концерты отменяют из-за того, что ты попал в некий список «нежелательных» комиков. Знаешь других людей из этого списка? 

— Получилось так, что в подкасте я об этом порассуждал и это так сдетонировало, что я не знаю, что с этим делать. Это не было какой-то специально придуманной пиар-кампанией. Мы затронули эту тему, и я посчитал, что если просто буду говорить фактами, то что тут такого? Теперь это вылилось во что-то социально-политическое. 

Я там везде оговаривался, что есть какая-то официальная информация, а есть разговоры. Я по большей части руководствовался только разговорами. Естественно, я особо ничего не знаю — это то, что я слышал на уровне курилочных, кафешных, барных разговоров. 

— Хорошо, говоря о фактах: твои концерты отменяют.

— Это факт. 

— Какой выход из ситуации ты видишь?

— Не знаю. Все отменяется негласно, никто не делает никаких официальных заявлений. Площадка ставит перед фактом: «Мы не можем провести концерт». Когда организаторы спрашивают почему — начинаются какие-то юления. Риторика вроде: «Вы же все понимаете». Официально мы ни от одного организатора не получали [ответа], что «отменяется по вот этой причине и отменяют вот эти люди». Все это очень кулуарно, на каких-то уважительно-товарищеских отношениях. Поэтому я не могу делать заявления, чтобы не подставлять людей. 

Только в Санкт-Петербурге комитет по культуре официально отменил наш концерт — в связи с отсутствием у нас QR-кода для проведения концерта, что неправда. Справедливости ради, прочитав их комментарий [тогда], я подумал, что они правы. Но, проговорив с организатором и юристами, я могу сказать, что все необходимые нормы, которые требует комитет по культуре города Санкт-Петербург для проведения массовых мероприятий, были соблюдены. Комитет по культуре опирается на то, у нас не было QR-кода за месяц до концерта, но за месяц до концерта он и не нужен — по их же предписаниям, он нужен за пять дней. Мы получили QR-код заблаговременно, до того срока, когда мы должны были его предоставить. 

Тут выходит такая двойная игра, звучит как будто справедливо: сослались на то, что у нас не было QR-кода, и в массовом сознании получается, что мы не смогли обеспечить соблюдение всех антиковидных норм. Это неправда. Я могу официально сказать, что комитет по культуре лукавит. В других городах мы проводили концерты, все всегда обеспечивается.

— После подкаста были еще отмены? 

— У нас должен быть концерт в Москве 14 декабря. Площадка — Театр Бабкиной (имеется в виду Московский государственный академический театр «Русская песня» под руководством Надежды Бабкиной, — прим. «Медузы») — прислала нам письмо, что они не могут провести наш концерт по техническим причинам. Это было за 20 дней до концерта. То есть за 20 дней до концерта они предполагают, что у них будут какие-то технические причины, по которым они не могут провести нам концерт.

Но пока я не могу сказать, что нам его точно отменили. Мы сейчас будем пытаться действовать в рамках правового поля. У нас все договоры, документы есть, будем выяснять у площадки, какие именно причины [они имеют в виду], почему их нельзя за столь долгий срок устранить. Мы даже сами готовы помочь устранить эти причины. 

— Нынешняя ситуация с комиками в России напоминает 1960-е годы в США. Там были списки запрещенных комиков, строгий запрет на мат, нецензурное поведение, комиков постоянно арестовывали. Но тогда же появились легендарные Ленни Брюс и Джордж Карлин, которые сформировали современный стендап. Что-то подобное может произойти в России? 

— Наверное, да. Река же всегда куда-то течет. Реку невозможно остановить. Да, строят препятствия, дамбы, но она не может не течь. Здесь, наверное, будет то же самое.

Я на самом деле не знаю, насколько у нас сейчас взялись за комиков. Есть ряд каких-то прецедентов, но не знаю, насколько это серьезно. Наверное, если возьмутся за комиков, то в целом — возьмутся за все творчество [а не только за стендап]. Я не думаю, что кому-то что-то будет можно, а только комикам нельзя. Поэтому если есть какие-то планы, какой-то вектор ужесточения контроля и цензурирования творческой составляющей — пострадают все. 

— Есть ощущение, что к творчеству сейчас повышенное внимание со стороны власти. 

— Да. И комедия, и музыканты, и фильмы, и театр… Наверное, можно сказать, что для нас, как для творческих людей, происходит отрицательное событие. Для тех людей, которые эти события инициируют, — наверное, для них положительное. Не знаю. Прогнозировать здесь что-то тяжело.

— Брюса и Карлина постоянно арестовывали за мат, а после они выходили на сцену и продолжали делать то, что делали. Как ты думаешь, в России это возможно? Ты бы смог? 

— Да нет. Если бы мне было лет 30, может быть, я был бы более романтично настроен. Сейчас я, конечно, по-прежнему хочу шутить свое творчество, но быть каким-то знаменем, какой-то Жанной дʼАрк, чтоб прям бороться… Наверное, нет. 

Наверное, если сформируются правила игры, я буду вынужден их принять. Я точно не хочу садиться из-за шуток на десять суток, иметь административные аресты.

Моя позиция такая: мне бы, наоборот, было легче, если бы эти правила игры [уже] были сформулированы. Я не считаю себя дураком: я подстрою свое творчество под эти правила игры. А когда они не сформулированы — ты как будто в сапера играешь. Ты на что-то наступаешь, и тебе говорят: «Ты с ума сошел, этого нельзя делать!» Я понимаю, что незнание закона не освобождает от ответственности, но такого закона [в котором было бы описано, что можно, а что нельзя] еще не существует. Я против цензуры, но если она неизбежна, то пусть она хотя бы будет официальной. Чтобы мы понимали, что нельзя, и что это вы нам запрещаете.

— Если ты готов подстроиться под правила игры, о чем тогда будет твой стендап? Есть темы, которые всегда будут и безопасны, и актуальны? 

— Тяжело сказать. В последнее время все так развивается… Общественный запрос, общественное порицание… Непонятно, на что могут обидеться люди. На мой взгляд, иногда люди обижаются на какие-то вещи, просто чтобы обидеться. К сожалению, прямо сейчас ни комики, ни общество не научились еще взаимодействовать с социальными сетями, с миром интернета… И поэтому и те и другие ходят по минному полю.

На мой взгляд, есть ряд вещей, на которые люди, может, и имели бы право обидеться, а есть ряд вещей на которые люди обиделись просто потому, что это сейчас модно — обижаться, требовать извинений, заявлять о себе, проявлять тем самым какую-то позицию. Зарабатывать так подписчиков, славу в интернете. Все движется так, что скоро уже, возможно, нельзя будет банально шутить про тещу. Почему бы не создать какое-то сообщество тещ и не обижаться на шутки про тещ? Так что тут непонятно, куда пойдет вектор. 

— Сейчас многие комики удаляют видео и консультируются с юристами перед выступлениями. Как думаешь, это поможет? Нельзя же угадать, за что посадят следующего комика или на что оскорбится следующий зритель. 

— Не знаю, кто и на что может оскорбиться. Я же говорю, идем по минному полю. Видимо, в рамках творчества именно мы будем теми людьми, которые будут натыкаться на эти минные поля, на нашем примере какие-то люди будут смотреть и корректировать. К сожалению, будет так. 

— У комиков в России есть способ бороться против давления? 

— Я думаю, ни у одних комиков в мире нет способа бороться с силовым или административным давлением. Если только ты не сын какого-нибудь очень высокопоставленного чиновника, который вдруг решил заняться комедией и через отца узнал чуть больше, чем обычные комики. Нет таких ресурсов. Это как во дворе: тебе пять лет, ты вышел и там пятнадцать пятнадцатилетних пацанов. Что ты им сделаешь? Ты можешь быть тысячу раз прав, но ты ничего им не докажешь. Они скажут: «Давай телефон». Ты им скажешь: «Это мой телефон, почему я должен отдавать?» А они ответят: «Потому что мы можем у тебя его забрать». 

— Во всех последних случаях с комиками есть общая черта. Их шутки интерпретируются в самом «плохом» варианте, даже когда они сами говорят, что смысл шутки в обратном. Если можно понять шутку неправильно — так ее и поймут. Нужно ли комикам искать новые способы говорить о том, о чем они хотят?

— На этот счет у меня своя позиция. Я готов согласиться с тем, что ряд комиков местами перегибают палку, а потом пытаются это скрыть за достаточно удобным механизмом «меня не так поняли». Но я не готов признавать, что их надо жестко за это наказывать. За шутки сажать на десять суток? Считаю, что это очень странно. Это несправедливо. Дойдет до того, что актер, который сыграл нациста в художественном фильме, тоже нацист? 

Думаю, пока комик не пришел к конкретному человеку домой и там не стал оскорблять этого человека, с комика не может быть такого спроса. Комик не выступает где-то на площади, куда люди просто пришли — и он тут со своими шутками. Комик выступает на определенной площадке, куда люди приходят послушать его. Если там случайно оказался человек, который думает, что комедия должна выглядеть по-другому, он может внутри оскорбиться, может этому комику лично что-то сказать, написать, быть несогласным. Но, наверное, этот человек в следующий раз просто не должен на этого комика приходить — вот и все. 

— Что думаешь про историю с Хованским? 

— Поскольку он блогер, я, к сожалению, не интересовался этой историей. Чтобы делать какое-то заявление насчет Хованского, надо четко понимать, что там произошло. Я бегло почитал в каких-то репортажах [о чем речь] — мне кажется, это [наказание] слишком сурово. Как будто он уже отсидел за это. Но надо быть в контексте, я не знаю, как бы я на это реагировал, если бы я был членом семьи, в которой была жертва «Норд-Оста». Тяжело сказать.

— Что будешь делать, если твои концерты будут продолжать отменять или на тебя начнут давить иначе? Уедешь из России? 

— Почему я должен уезжать? Я настаиваю на том, что я не дурак, и мне очень важен мой комфорт. В связи с этим года два-три назад все выступления, которые я куда-то выкладываю, мы начали прогонять через юристов — чтобы они соответствовали законам Российской Федерации. Я начал это делать после того, как приняли закон об оскорблении власти. Понял, что могу нарушить этот закон, и стал прогонять свои выступления через юристов. Возможно, у меня плохие юристы, но, согласно их заверениям, мы никакие законы не нарушаем.

То есть я занимаюсь стендапом в рамках закона Российской Федерации. Потому я не понимаю, почему вставляются палки в мою профессиональную деятельность. Сформулируйте правила игры, выпустите какой-нибудь новый закон, согласно которому нельзя вот это и это, и я продолжу свою профессиональную деятельность исходя из этого закона. 

Я никуда не собираюсь уезжать. Я ничего противоправного не делаю, мне очень нравится город Москва как город для проживания и Россия как страна, к которой я имею непосредственное отношение. Мой менталитет сформирован здесь, я вообще не мыслю себя в каком-либо другом месте. Я не думаю, что я что-то сделал, за что меня посадят даже на десять суток. Максимальные мои опасения — что по каким-то причинам будут продолжать отменять мои концерты. Вы как-то вызовите меня куда-то, позвоните, встретьтесь со мной. Расскажите, что я делаю не так. Жить в неведении я не умею.