«Я сомневался, что пьесы вообще нужно ставить» Драматург Дмитрий Данилов — автор «Человека из Подольска» и пьесы «Сережа очень тупой» — о том, чего он не хочет знать о собственных текстах

Дмитрий Данилов раньше занимался экспериментальной прозой — например, в романе «Горизонтальное положение» он пересказывает год из жизни писателя-фрилансера в виде сухого ежедневного отчета. Но в 2016 году он написал достаточно традиционную по форме пьесу «Человек из Подольска» об одной очень странной ночи в московской полиции — и тут же превратился в звездного драматурга. Этот статус Данилов сумел не только быстро завоевать, но и удержать. Новые спектакли по его текстам появляются каждый сезон, в прошлом году режиссер Семен Серзин снял по «Человеку из Подольска» фильм, а весной у автора вышел первый сборник пьес. По просьбе «Медузы» критик Антон Хитров расспросил драматурга о новых текстах, методах работы и отношениях с театральным миром.

— Последнюю на сегодня пьесу, «Выбрать троих», вы написали во время локдауна. В семейном видеочате обсуждают новые меры безопасности: якобы число «живых» контактов придется сократить до трех. Оказывается, не все готовы раздать свои слоты членам семьи. Я вижу в этом тексте достаточно прозрачное послание: иногда близкие — это практически случайные люди и связью с ними можно пожертвовать ради призрачной возможности встретить кого-то по-настоящему близкого. Вы так считаете?

— У меня таких ситуаций, слава богу, не было. Я просто размышлял, насколько людям важно общаться вживую, действительно ли им нужен пресловутый энергетический обмен, пресловутое «глаза в глаза». Точнее, каким людям это по-прежнему нужно, а каким — уже не очень. К этим вопросам меня подталкивала сама атмосфера прошлой весны. Другая тема — родственные связи: они правда необходимы или есть обстоятельства, когда проще без них? Надеюсь, в пьесе нет ответов на эти вопросы. Все, чего я хотел, — предложить вам над ними подумать.

— Вообще, это один из самых острых вопросов современного театра: зачем собираться в каком-то зале, если дома есть Netflix и еще множество способов получить увлекательную историю? У этой проблемы есть разные решения, но вы-то пишете для традиционного сюжетного театра.

— Когда речь заходит о театре, я всегда говорю, что я человек не театральный. Но я бы задал этот вопрос по-другому. Я бы сравнивал театральное зрелище не с сериалом, а с его собственной видеозаписью. Вот между этими двумя вещами я пока большой разницы не вижу: хорошо записанный спектакль на меня оказывает примерно такое же воздействие, как и спектакль, который я смотрю в зале. Мне кажется, театр от оцифровки особо ничего не теряет. Но я знаю, что большинство театральных людей будут гневно возражать, говорить, что я в театре ничего не понимаю, — и я с ними соглашусь.

— Еще бы они не злились: если разницы нет, получается, и театр не нужен.

— Я прекрасно понимаю, что любители театра действительно получают что-то серьезное из прямого взаимодействия с актерами, когда видят и слышат их рядом с собой. Это у меня такое дикое восприятие. Разницы между картиной в музее и хорошей репродукцией я тоже не вижу. Идея картины в репродукции прекрасно отражается — а улавливать блики и отсветы я все равно не умею. 

Стыдно сказать, но, пока у меня не завязалась дружба с театром, я сомневался, что пьесы вообще нужно ставить. Все же написано, зачем это разыгрывать на сцене? Я читаю «Вишневый сад» и сам в голове все проигрываю. Сейчас я понимаю: это у меня было от незнания, что такое современный театр. 

Вообще, у меня склонность к абстрактному восприятию в ущерб конкретному, вещному, физическому. Например, я быстро и безболезненно освоил преподавание в зуме. Некоторым преподавателям надо, чтобы учащиеся сидели прямо перед ними. А для меня драматической разницы нет. Если не возникает технических накладок, конечно.

— Тут логично спросить, путешествуете ли вы с помощью Google Street View.

— Да! Иногда очень увлекаюсь, могу часами обследовать большой город. Конечно, это не заменяет настоящую прогулку, потому что в онлайн-картах маловато информации, улицы неподвижны, на них ничего не происходит, нет звуков, запахов. Но все равно можно много понять о городе.

— Где гуляли в последний раз?

— Буквально час назад смотрел один район Сочи, но скорее по необходимости. А так, чтобы долго, — некоторое время назад я бродил по Буэнос-Айресу, интересное впечатление. Полезно, чтобы понять, хотел бы ты там побывать или нет. Вот Буэнос-Айрес — одно из немногих мест, куда я реально хочу съездить.

— Вернемся немного назад. Раньше вы считали, что пьесы вообще не стоит ставить. Почему передумали?

— Я стал ходить по театрам только после того, как [драматург и режиссер] Михаил Угаров поставил мою пьесу «Человек из Подольска» в «Театре.doc». Сначала ходил на постановки своих текстов, потом на другие. Раньше я игнорировал театр десятилетиями. В юности, в начале девяностых, я работал сторожем в Театре-студии Олега Табакова, посмотрел не по одному разу весь репертуар и немножко переел театра. В «Табакерке» театр был передовой по своим временам, но все равно олдскульный. Когда я увидел современный театр, я понял очевидную для всех нормальных людей вещь: пьеса — это только заготовка будущего спектакля, а режиссерское решение и актерские работы способны ее сильно обогатить.

— Вы вошли в театральное сообщество четыре года назад. Кажется, это не так мало. Каких людей вы там видите?

— В театральном мире высокий уровень заинтересованности. Не люблю выражение «горящие глаза», оно немножко идиотское, но знаете, здесь это действительно так. Я вижу, как театральным людям интересно все, что происходит в их сфере. Я могу сравнить с моим родным миром литературы — там люди более спокойные, более одинокие и настроены скорее созерцательно. Чисто по-человечески меня подкупил интерес к моим пьесам — в конце концов, когда я начинал, у меня практически не было театральных знакомых, я входил в этот мир с улицы. К другим авторам эти люди относятся так же, да и к работам друг друга тоже.

— Кажется, вы достаточно освоились в театре, чтобы комментировать его в своих текстах. Ваша предпоследняя пьеса «Что вы делали вчера вечером?» стилизована под вербатим, хотя все реплики вы сочинили сами, а не записали на улице.

— У этой пьесы есть подзаголовок — «Пьеса-невербатим». 

— А для вас вербатим — какая-то противоречивая история?

— Нет. Я хотел сделать настоящий вербатим и действительно собирался задавать разным людям вопрос «Что вы делали вчера вечером?». Но у меня почему-то долго не получалось к этому приступить. В какой-то момент я подумал: да собственно, зачем я буду людей мучить, лучше возьму и сам напишу их ответы. Я не хотел высказываться на тему вербатима, мол, он себя изжил или наоборот. Я не знаю, изжил или нет. Жанр, несомненно, интересный. [Еще до того, как написать «Что вы делали вчера вечером?»] я делал реальный вербатим к 20-летию фонда «Вера»: актеры «Мастерской Брусникина» говорили с больными, их родственниками, врачами и волонтерами по моему вопроснику, а потом я компоновал из этого текст.

— Тем не менее в «Что вы делали вчера вечером?» вы намеренно нарушаете главный закон вербатима: в какой-то момент интервьюер перестает быть нейтральным наблюдателем и буквально нападает на своих собеседников, когда они дают «не те» ответы. 

— У меня всегда все идет от желания поиграть с некой ситуацией. Я это сравниваю с кубиком Рубика. Я хотел сломать эту модель вербатима, где вопрошающая сторона должна оставаться в тени. Вначале вопрошающий — фактически жертва, его все посылают с его вопросом, никто не воспринимает его всерьез, а в финале он превращается в агрессора. В реальном проекте такого произойти не может. Мне интересно было предложить зрителям поразмышлять, кто этот вопрошающий. Сначала кажется, что это просто какой-то актер, а потом появляются сомнения. Для меня самого этот вопрос открытый. Мне всегда интересно слушать версии. Это процесс куда более плодотворный, чем если я бы сам придумал объяснение и подал его публике на блюде.

— А какая разница, что делал случайный человек вчера вечером? Почему это важно?

— Это скорее интересно, чем важно. «Интересно» и «важно» — это разные вещи. Есть много вещей важных, но неинтересных. Очень важная вещь — здоровье. Но совершенно неинтересная. А есть масса вещей очень интересных, но совершенно неважных. Повседневная жизнь меня очень интересует, я люблю в нее всматриваться, изучать.

— Ваши герои нередко говорят о принятии мира. А персонажей, которые сознательно стремятся мир поменять, у вас в пьесах, кажется, совсем нет. Как вы в целом относитесь к идее делать мир лучше?

— Я бы сказал так: если у человека получается вдруг сделать мир лучше, это обычно происходит случайно. Человек хочет чего-то другого — например, много денег — и в погоне за деньгами вдруг делает мир лучше. Если же он озабочен идеей сделать мир лучше, скорее всего, он сделает мир гораздо хуже. История нашей печальной страны дает нам прекрасный пример того, как пламенные люди с горящими глазами и с хорошими лицами устроили 70-летний ад, который отчасти продолжается и сегодня. Поэтому, мне кажется, самое здоровое — пытаться сделать не мир лучше, а свою жизнь. Сделать ее более осмысленной, более комфортной, более безопасной. Если ты при этом не хочешь делать зла и не делаешь, есть шанс, что и вокруг тебя жизнь немножко улучшится.

— Вы ощущаете свои тексты как продукты времени?

— Думаю, да, ощущаю. Даже на поверхностном уровне: сюжеты там закручены вокруг событий, которые несут на себе знаки нашего времени. Есть авторы, обращенные в прошлое или в будущее, а мне интересно настоящее. Остается надеяться, что некоторые из моих текстов переживут свое время и будут интересны людям будущего. Хотя рассуждать об этом странно, если учесть, что, скорее всего, люди будущего не будут понимать, что такое литература, и вообще забудут это слово.

— Ваши последние пьесы не похожи на «Человека из Подольска». Ваша драматургия меняется, потому что так хотите вы или потому что меняется время? 

— Наверное, здесь действует и то и другое. С одной стороны, я не хочу бесконечно эксплуатировать идеи «Человека из Подольска». Кстати, я их немножко поэксплуатировал: в [моей второй] пьесе «Сережа очень тупой» похожая сюжетообразующая ситуация и почти такая же персонажная структура. Но продолжать это дальше было бы не слишком интересно. Но и новые обстоятельства времени тоже важны, та же пандемия, будь она неладна. На сознательном уровне я к этому не стремлюсь — «утром в газете, вечером в куплете», — но иногда получается. 

— Вы видели множество спектаклей по вашим текстам. Наверное, читали немало отзывов. Вы знаете о своих пьесах что-то такое, о чем еще никто не догадался?

— Нет. Я вообще стараюсь о своих текстах знать поменьше. Для меня самого в них довольно много знаков вопроса. Я бы хотел, чтобы они так и оставались вопросами. Не бывает такого, чтобы я что-то такое вложил и гадаю: увидят или не увидят? Я никаких идей в тексты не вкладываю, меня интересуют только ситуации. Я либо подсматриваю в жизни, либо придумываю ситуацию с драматургическим потенциалом и начинаю ее мять как кусок глины.

— Я говорю не только об идеях или ценностях, но и, например, о театральных возможностях, спрятанных в тексте.

— Ну допустим… Мне всегда интересно, когда при анализе текста речь заходит о его языке. Если этого разговора нет и все упирается, скажем, в политические ассоциации… Довольно распространенная трактовка пьесы «Человек из Подольска» — что это метафора путинской России, где царит насилие и насаждается патриотизм. Нет, такие трактовки меня не огорчают — хотя бы из чисто эгоистических соображений: пьесу обсуждают, она становится известной. Но я бы больше радовался разговорам о языковых аспектах этой пьесы или о городских реалиях, которые в ней отражены.

— Вы преподаете начинающим драматургам. Почему люди берутся писать пьесы?

— Я не буду судить о внутренних мотивах. Понятно, что для художника искусство — своего рода психотерапия, но я не лезу в психику начинающих авторов, это не мое дело. Если говорить чисто социологически, мне кажется, драматургом сейчас быть модно. Драматург — это фигура, на которую многие хотят походить. Это яркая, интересная жизнь. К тому же, чтобы стать артистом или режиссером, нужно потратить много времени и сил, нужно, чтобы тебе сильно повезло. А чтобы написать пьесу, кажется, ничего особенно не нужно. Это поверхностная причина, но я думаю, иногда реальное объяснение лежит в области самых поверхностных и банальных причин.

— Последний вопрос — разумеется, о курьерах. Пьеса «Сережа очень тупой» выросла из стандартной формулировки курьера «Буду в течение часа»: у вас сотрудники доставки трактуют ее дословно — и сидят у клиента дома целый час. Этот текст вы написали в 2017 году. С тех пор курьеров в нашей жизни стало гораздо больше. Как вы теперь о них думаете?

— Люди с яркими кубами действительно стали важной частью городского пейзажа — интересно, навсегда ли. Может, курьеры станут новой субкультурой. Вполне возможно, их жизнь найдет отражение в каких-то произведениях, в тех же пьесах. Думаю, не за горами какой-нибудь огромный эпический роман о судьбе курьера. А может, появится музыкальная группа, которая будет выступать на сцене с этими коробами и на самокатах. Посмотрим.