Активистка из ЮАР училась подпольной работе в СССР и боролась с апартеидом. Сью Добсон раскрыли, но от ареста ее спас советский дипломат Мы с ней поговорили

Сьюзан, или Сью Добсон, сейчас 59 лет, и она живет тихой жизнью пенсионерки в британской глубинке. Но первую половину жизни она провела в родной Южной Африке, где она, представительница белого меньшинства, вступила в Африканский национальный конгресс (АНК) и помогала бороться с апартеидом. Добсон прошла обучение подпольной работе в СССР, став агентом под прикрытием: она устроилась в провластные СМИ, а затем и в государственный орган пропаганды и узнавала об операциях южноафриканских спецслужб против оппозиции в ЮАР и в других странах. В конце концов Сьюзан раскрыли, но при помощи сотрудника советского посольства ей удалось бежать. Обо всем этом Сью молчала всю жизнь: «Медуза» — второе СМИ после британского The Observer, которому Добсон рассказала историю своей жизни.

— Расскажите немного про свое детство.

— Я родилась в 1962 году в столице ЮАР Претории, в самый разгар апартеида. Тогда начинали вводить ограничения, которые впоследствии были закреплены в законах. Основой этих законов была дискриминация: определенные места отводились для представителей определенных рас. Эти ограничения при нас назывались «малым апартеидом»: например, скамейка в парке, на которой написано «ТОЛЬКО ДЛЯ БЕЛЫХ». Чернокожим и цветным на них было сидеть нельзя. Они должны были стоять в других очередях, отдельно от белых, пользоваться другими входами, ходить в другие магазины, общественные туалеты и так далее. Вот в таких условиях я родилась и росла.

— Когда вы впервые осознали, что живете при апартеиде?

— Мне было 14 лет, и я, подросток в белой южноафриканской семье, росла в очень привилегированных условиях: хороший дом, хорошая школа и так далее. Однажды я увидела передачу по телевидению про беспорядки в Соуэто. Это был июнь 1976 года. Это зрелище навсегда изменило меня. Я видела, как девочка примерно моего возраста, только чернокожая, бежит по улицам Соуэто, спасаясь от полиции. Дети, ученики школ в Соуэто, проводили мирную демонстрацию против использования африкаанса — который они считали языком угнетателей — вместо английского в школах. А полиция — преимущественно белая — открыла по ним огонь. Многих застрелили в спину — это значит, что в них стреляли, когда они убегали от полиции. Это были просто дети, по которым взрослые стреляли не холостыми, а боевыми патронами, травили их газом и хлестали плетьми. И вся разница между мной и этими детьми была в том, что они были чернокожими, а я — белой. 

И вот я смотрела эти кадры, как черная девочка бежит по улицам черного тауншипа, сжимая в объятиях тело своего, кажется, брата, видела в ее глазах боль и горе. И тогда я впервые осознала, что не хочу быть частью такой системы, что я хочу построить что-то лучшее. Эти кадры по телевизору убедили меня сделать тот выбор, который я сделала, когда решила присоединиться к Африканскому национальному конгрессу.

Я росла в довольно либеральной семье, в которой свободно говорили о политике. Отец не был ни либералом, ни вообще человеком прогрессивных взглядов, но он по крайней мере признавал, что апартеид — это несправедливая система. Я была единственным ребенком и много времени проводила в одиночестве, слушая радио. Благодаря ему у меня проснулся живой интерес к политике стран Африки и остального мира. Поэтому моя жизнь с ранних лет пошла по совсем другому пути — он очень отличался от жизни других белых южноафриканцев, особенно южноафриканских женщин, которые проводили время в привилегированной роскоши.

Но я сделала другой выбор. Позже я встретила своего будущего мужа, сестра которого была членом АНК. Мне тогда было 18 или 19 лет, это был 1981 год.

— Вы обсуждали свой выбор с родителями?

— Я не обсуждала это ни с кем, а решение присоединиться к АНК было тайной для всех. В те годы, если ты был членом АНК или даже просто сочувствующим, тебя могли арестовать, так что о таких вещах люди не распространялись. Свои впечатления от новостей по телевизору я пыталась обсудить с родителями, но у них было совершенно иное мнение. Они думали, что это начало революции, вооруженного восстания, которого они, как и почти все белые южноафриканцы, очень боялись. Я, в свою очередь, немедленно захотела стать частью этого движения. Но я об этом никому не сказала — я понимала, что в лучшем случае я стану изгоем.

В то время я еще училась в школе, а все учителя были максимально настроены против АНК. Я училась в школе только для белых, мы вообще никак не общались с детьми другого цвета кожи — для них были отдельные школы. Все мои сверстники были расистами, что неудивительно — ведь расизм сопровождал каждого жителя ЮАР от колыбели до могилы. Более того, расизм был даже между теми, кто говорил на английском, и теми, кто говорил на африкаансе. Южноафриканское общество было максимально раздроблено и полно предрассудков: то, какой ты расы, на каком ты языке говоришь, определяло отношение других к тебе. Сейчас это постепенно меняется, но это долгий исторический процесс, который наверняка займет не одно поколение. 

— А в СМИ это как-то обсуждалось?

— По своему опыту работы журналистом в СМИ ЮАР во время апартеида я могу сказать, что цензура была повсеместной. В стране работал цензурный комитет, который проверял все книги и фильмы, выходившие в стране, на «подрывное» содержание. Не допускались никакие упоминания Маркса, коммунизма или социализма. Абсолютно все, что мы писали, нужно было проверять и перепроверять — не нарушаем ли мы какие-то законы апартеида.

В 1980-х практически любые упоминания о беспорядках и недозволенной политической активности не допускались до печати, потому что власти боялись дестабилизации общества. О том, что черные тауншипы находятся в состоянии перманентной войны, что туда периодически вводят войска и объявляют чрезвычайное положение, — об этом всем газеты почти не писали. Поэтому белые южноафриканцы в большинстве своем просто не знали о том, что буквально у них на пороге идет гражданская война. 

Кроме того, большое значение имела самоцензура. Люди сами для себя объясняли ее необходимость или просто боялись высказывать любые мысли, которые можно интерпретировать как либеральные или антиправительственные. Проще всего было делать ничего — как и поступало большинство белого населения ЮАР.

Понятно, что цветное население было политизировано гораздо больше — ведь на их жизни апартеид имел самое непосредственное влияние. Они на собственном опыте знали, что такое расизм, что такое дискриминация, и их жизнь очень сильно отличалась от той, которой жили белые южноафриканцы.

— Но как белые жители ЮАР узнавали о существовании АНК, если в стране была такая цензура?

— В какой-то момент скрывать масштаб раскола общества стало невозможно. Белые южноафриканцы начали осознавать это, и настроения стали меняться, хотя и очень медленно. В то же время позиции АНК усиливались, и они начали устанавливать контакт с белыми южноафриканцами, которые могли им сочувствовать. Но в 1960-е и 1970-е это было практически невозможно, ведь АНК было подпольным движением и действовало в изгнании. 

— Но постепенно к АНК стало присоединяться все больше белых?

— Да, в 1980-х он стал по-настоящему межрасовой организацией. В нее вступали люди всех цветов кожи и культур. Нас всех объединяло то, что мы были гражданами ЮАР, вне зависимости от цвета кожи.

— А вы в АНК попали благодаря мужу?

— Да, его сестра была членом АНК, и благодаря ей я тоже вступила в АНК.

— Вас сразу приняли как свою?

— Сначала ко мне относились с большим подозрением. В 1970-х в АНК было очень много внедренных агентов южноафриканских спецслужб, которые пытались дестабилизировать организацию изнутри. Потом, когда мы в 1981 году поехали в Лондон, мы встретили там еще одну активистку АНК, и она сказала нам, что если это действительно то, чем мы хотим заниматься, то нам нужно вернуться в ЮАР и заниматься чем-то максимально далеким от политики. Нам нужно было строить благонадежный имидж, ничем не отличаться от большинства, чтобы не вызывать никаких подозрений. Это была первая фаза нашего задания, а во второй нам нужно было устроиться на работу в какую-нибудь государственную организацию. 

Хотя у меня был диплом психолога, я решила стать журналистом. Я работала в провластных газетах, поддерживавших режим апартеида, а также в государственной телерадиовещательной компании. Изнутри я видела своими глазами, как власти манипулируют повесткой, как реальную информацию о происходящем в стране замалчивают, а вместо нее забивают эфир всякой чепухой, чтобы создать у обычных людей ложное чувство безопасности, чтобы они не задавали лишних вопросов и поддерживали правительство. 

— В итоге вы перешли на работу в Бюро информации — это государственное информационное агентство?

— Нет, это был правительственный орган пропаганды. Одним из направлений его деятельности был выпуск глянцевых журналов о ЮАР для привлечения международных инвесторов — рассказывать, какое Южная Африка прекрасное направление для туризма и так далее. Я там была редактором англоязычного журнала RSA Policy Review и в этом качестве имела доступ к разным высокопоставленным чиновникам, ходила на парламентские заседания. Я брала интервью у министра иностранных дел, а моим начальником был сын министра внутренних дел. Благодаря своим связям во властных кругах я видела, как работает апартеид изнутри, и могла докладывать об этом своим товарищам по движению. 

— И сколько вам удалось там проработать, пока вас не раскрыли?

— Всего в СМИ ЮАР я проработала около шести лет, с 1983 по 1989 год. В Бюро информации я проработала около двух лет, и это было самой ценной моей работой в смысле доступа к информации. Но это было связано с большим риском, потому что мне пришлось проходить несколько уровней проверки. На втором меня вызывали в отдел специальной полиции в Претории и задавали дурацкие вопросы типа: «Что бы вы чувствовали, если бы вашими соседями была чернокожая семья?» На основании моих ответов мне выдали соответствующий допуск. А вот когда у меня появилась возможность устроиться на работу в администрацию самого президента, тогда мне нужно было пройти третий уровень проверки. И вот тогда спецслужбы узнали о моей связи с АНК через сестру моего мужа, и так меня разоблачили.

— Как вам столько лет удавалось поддерживать конспирацию?

— Нам помогала строгая дисциплина. Мы избегали любых контактов с людьми либеральных взглядов или тех, кто не поддерживал апартеид. Я активно добивалась дружбы с людьми правых взглядов. Нужно было, чтобы моя семья и самые близкие люди даже не догадывались о моих истинных политических убеждениях. Поговорить по душам мне было не с кем. И когда меня раскрыли, для моей семьи и друзей это был огромный шок — они ведь абсолютно ничего не подозревали и расценили это как предательство с моей стороны. Но я это все делала ради их же блага — ведь если бы они знали о том, чем я занималась, им могла бы грозить серьезная опасность. Так что мне разумнее было жить в полной изоляции.

— И как же вы справлялись с таким стрессом?

— Мне помогала военная дисциплина, которой меня научили в Советском Союзе, за что я очень благодарна СССР. Именно там я получила навыки, которые помогли мне оставаться на свободе, в живых и в конце концов бежать из ЮАР. Они дали мне уверенность в своих силах, и я до сих пор в повседневной жизни очень дисциплинированный человек. 

— Если бы вас все-таки арестовали, как отличалось бы обращение с вами от того, как обращались с чернокожими членами АНК?

— Разница гигантская. Моих чернокожих товарищей страшно пытали. Их избивали до беспамятства и черепно-мозговых травм, выбрасывали из окон, пытали электрошоком, не давали спать во время многочасовых допросов. Но расизм в ЮАР распространялся в том числе на пыточные застенки — с белыми задержанными обращались строго, но не так по-садистски, как с чернокожими. Белые, погибшие во время особенно жестких допросов, тоже были, но они в абсолютном меньшинстве. Я — белая женщина, меня бы допрашивали строго, но совсем не так, как если бы я была черной или тем более черным мужчиной.

— Как вы оказались в Советском Союзе? 

— В разведку АНК меня завербовал в 1985 году Ронни Касрилс. В начале 1986 года нам с мужем сказали, что нужно ехать в СССР на обучение, чтобы тоже стать военными разведчиками. Мы приехали в Москву через Неаполь и жили на конспиративной квартире в течение семи месяцев. И в это время наши инструкторы либо приходили на эту квартиру и давали нам занятия, либо вывозили на полевые учения. 

Моя подготовка в основном заключалась в приемах разведки и контрразведки. Меня обучали тайнописи, обмену сообщениями через тайники-«закладки», слежке и противодействию ей. Кроме того, у нас были занятия по полевой работе, радиообмену, минно-взрывному делу, рукопашному бою, обращению с огнестрельным оружием и так далее.

Еще у нас были занятия по политинформации. Нам рассказывали об истории СССР и русской революции. Но самыми полезными во время моего обучения были практические занятия. Нас вывозили в Москву и давали маршрут, которым надо было следовать. Я должна была спускаться в метро, заходить в определенные места и засекать слежку за собой. Я должна была, например, выявить не меньше восьми членов группы наблюдения за собой. И именно этот навык в итоге спас мне жизнь. За это я до конца жизни благодарна своим советским инструкторам. 

— А как вы объяснили своим родным и близким свое отсутствие?

— У нас с мужем была легенда о том, что мы поехали в путешествие по Европе с рюкзаками. Якобы мы хотели посетить как можно больше стран за как можно меньшие деньги, живя в хостелах и все такое. О том, где мы на самом деле находимся, не знал абсолютно никто. Наши инструкторы привозили нам открытки из разных стран, мы их подписывали, а потом советские разведчики отправляли их из Европы, откуда они и доходили до наших родных и друзей. И в этих открытках мы рассказывали, как мы прекрасно проводим время в странах, в которых мы никогда в жизни не бывали. К сожалению, все это оказалось утеряно — после того, как меня раскрыли, у меня дома был обыск и спецслужбы ЮАР все изъяли. Но в итоге это нам помогло избежать любых подозрений.

— Ваши инструкторы были из КГБ?

— Могу предположить, что да, но они никогда об этом не говорили. И нам сразу дали понять, что такие вопросы задавать не стоит ради нашей же безопасности. Мы понимали, что нам нужно знать только то, что нам говорят.

— У вас с вашими инструкторами были сугубо деловые отношения «учитель — ученик» или у вас с ними могла завязаться дружба?

— Это были абсолютно прекрасные люди. Иначе их и не опишешь. Очень добрые, теплые в общении, нас приняли как своих, и это так разительно отличалось от пропаганды, которую нам внушали на Западе. Нас учили бояться русских, якобы они только и мечтают, чтобы забрать наши алмазы. Но это все оказалось полной чушью — более заботливых и дружелюбных людей я не встречала в родной Южной Африке. Конечно, дружеских отношений в таких обстоятельствах лучше избегать, но это было неизбежно — мы же виделись каждый день, мы им рассказывали о своей жизни, а они нам о своей. У них было отличное чувство юмора, они были очень интересные рассказчики. Но превыше всего у них была преданность своей работе. И при этом они были очень скромными людьми — это меня к ним больше всего расположило.

И когда меня наконец раскрыли и мне пришлось покинуть ЮАР, им удалось через свои контакты передать мне привет и поздравления с удачным выполнением задания. Это так много для меня значило. У меня ни разу не было возможности поблагодарить этих прекрасных людей за все, что они для меня сделали. Надеюсь, они это прочитают.

— Вам пришлось учить русский или вы общались с ними на английском?

— Какие-то разговорные фразы на русском типа «привет» или «как дела» я выучила, но письменный язык так и не освоила, кириллический алфавит очень сложный. Но в этом и не было никакой нужды: все наши инструкторы прекрасно говорили по-английски. Кроме того, на тренировках всегда присутствовал переводчик на тот случай, если занятия по, например, взрывной технике проводил военный инструктор, который по-английски не говорил.

Этот же переводчик выполнял функцию моего телохранителя и вообще помощника по всем вопросам. Он помогал мне разобраться в таких вещах, как купить билет на трамвай или как купить что-то в магазине: сначала надо отстоять одну очередь в кассу, а потом другую — уже за товаром. Я бы сама ни за что не догадалась. Он следил, чтобы я была обеспечена всем, чем нужно, — от нижнего белья до зимней шапки. В Москве я впервые столкнулась с русской зимой. Я ведь из Африки и никогда не видела столько снега и не подозревала, что может быть настолько холодно. Однажды меня отвели в ГУМ и там купили такое длинное нательное белье военного фасона. Я подумала — да я ни за что такое не надену. Но потом, во сколько слоев я бы ни заворачивалась, какую бы теплую shapka и зимнее пальто я ни надевала, нос, мочки ушей и пальцы у меня были вечно отморожены. Но я это обожала — русская зима очень красива. 

Вообще, это было очень интересное время. Тогда уже начинались перестройка и гласность, Горбачев был героем. Я понимаю, что я не испытывала никаких лишений в отличие от вас, обычных жителей Советского Союза, но для меня это был очень вдохновляющий опыт. 

— Значит, в 1987 году вы после своей подготовки в СССР вернулись в ЮАР и что там делали? Какая была ваша самая успешная операция?

— Кажется, это был май 1987 года. Сначала я недолго проработала в местной газете в Претории, а затем перешла в Бюро информации. Я сразу поняла, что это невероятная удача — попасть на работу в такое место, информация, которую я смогла узнать для нашего движения, была бесценной. Но мне сложно сказать, что из добытого мной было самым ценным — я просто передавала данные агентам АНК, а что они с ней дальше делали и какие были последствия — я не знала. 

Но мне кажется, что самой успешной была моя работа в Намибии. Формально это было самостоятельное государство, но в реальности правительство Намибии — которая тогда называлась Юго-Западной Африкой — было полностью подконтрольно властям ЮАР, хотя официальная пропаганда это и отрицала. На Намибию также распространялись законы апартеида, которые действовали в ЮАР. Но в Намибии было собственное национально-освободительное движение — SWAPO («Народная организация Юго-Западной Африки»), и они были союзниками АНК.

И вот, работая в Бюро информации, я узнала, что власти ЮАР вложили огромные средства в кампанию по дискредитации SWAPO и влиянию на выборы в Намибии, в которых участвовали члены этого движения. Агенты ЮАР размещали в национальных и международных СМИ дезинформацию о SWAPO, и я поняла, что так они обкатывают технологию противодействия АНК, когда конгресс рано или поздно пойдет на выборы в самой ЮАР. И дезинформацией в прессе дело не ограничивалось — агенты южноафриканских спецслужб убили активиста SWAPO Антона Любовски. На такое они тоже были способны. 

Вообще, я считаю всю свою работу важной. Нам некогда было терять время. Работая агентом под прикрытием, ты понимаешь, что твой срок крайне недолог. Рано или поздно тебя раскроют, поэтому нужно успеть сделать максимум. И я действовала в одиночку без всякой поддержки. У меня не было запасного плана, не было ни денег, ни документов на срочную эвакуацию. Поэтому я так благодарна тому, что меня научили в СССР, потому что это меня в итоге и спасло.

Но мне удалось продержаться сравнительно долго и получить доступ к самым высокопоставленным лицам во власти апартеида и самой важной информации, потому что меня никто не воспринимал всерьез. Про меня думали, что я какая-то очередная глупенькая девочка в кудряшках лет 20. Но внешность обманчива. Я была в парламенте, в резиденциях министров, общалась с их детьми.

Я знала все подробности операций спецслужб ЮАР в Намибии. Они считали меня надежным союзником. Возможно, в этом еще играл роль мой юношеский идеализм и я попросту не осознавала до конца опасность, в которой я находилась, но я просто делала то, что от меня требовалось.

— Расскажите, как вас в итоге раскрыли и как вам удалось бежать. 

— Как я уже говорила, меня раскрыли, когда я должна пройти собеседование на должность в администрации президента. Для этого меня должны были подвергнуть третьему уровню проверки. Я ждала, когда меня вызовут в его канцелярию, но вместо этого мне сказали: «Сиди на месте и никуда не уходи, мы отправляем за тобой самолет и везем в Преторию». Стало сразу понятно, что происходит что-то не то. И с этого момента меня уже нигде не оставляли одну. Я поняла, что некоторые мои коллеги были сотрудниками тайной полиции и они не спускали с меня глаз. Наконец уже около трех часов ночи мне удалось улизнуть, я взяла машину, доехала до офиса ООН и попыталась объяснить им, кто я и почему мне нужна помощь, но они мне ничем помочь не смогли.

Тогда мне оставалось только пойти ва-банк. Я поняла, что ближайшее место, где мне теоретически могут помочь, — это советское посольство в Ботсване. Прямых рейсов из Намибии, где я в этот момент находилась, не было. В итоге я взяла напрокат машину и поехала на ней. Дорога заняла у меня три дня: Ботсвану от Намибии отделяет пустыня, по которой можно проехать только на мощном внедорожнике, а мне удалось достать только маленький «Фольксваген». В итоге мне пришлось сделать огромный крюк и ехать через ЮАР — вероятно, это меня и спасло, потому что моим преследователям не пришло в голову, что я вместо того, чтобы бежать из Южной Африки, вернусь туда обратно.

Но когда я приехала в столицу Ботсваны Габороне, я сразу поняла, что за мной следят агенты южноафриканской разведки. Я заселилась в отель, взяла телефонную книгу и наудачу набрала номер советского посольства. Я объяснила, кто я, а на том конце сказали: ждите и через 20 минут спускайтесь ко входу. Ровно через 20 минут к отелю подъехала машина, мне сказали «Залезайте» и отвезли в посольство СССР. Там меня принял сотрудник посольства, который посадил меня на рейс до Лондона, а там я попросила политического убежища. И тогда уже все раскрылось.

Штаб-квартира АНК в Лусаке выпустила заявление о том, что я действительно была их агентом. Я раздавала интервью международным СМИ об огромных средствах, выделенных властями ЮАР на подрывную деятельность против оппозиции в Намибии. В конце концов мы оказались правы, и власти ЮАР в этом несколько лет спустя признались. 

Потом я поняла, что все это время я была под колпаком. Меня могли взять в любой момент — не знаю, почему в итоге они этого не сделали. Думаю, они хотели проследить, куда я поеду, — и в это же время оказывали давление на мою семью. Мой отец согласился поехать с агентами спецслужб ЮАР в Ботсвану, чтобы уговорить меня вернуться. Если бы ему это удалось, на родине меня бы ждал огромный срок за государственную измену. Плюс мне бы еще добавили срок за шпионаж как сотруднику иностранной разведки — я ведь проходила обучение в СССР. Думаю, это было бы лет 15–20, если не больше. И мой отец был готов так со мной поступить, а план их сорвался только потому, что ему не успели вовремя выдать загранпаспорт. 

Позже один из моих советских контактов в Ботсване передал мне, что спецслужбы ЮАР уже готовились задержать меня в Габороне, до моего ареста оставалось не больше двух часов, и я бежала буквально чудом. И этим я обязана тому сотруднику советского посольства, который меня вывез. Тогда я была слишком травмирована этим опытом, чтобы полноценно поблагодарить его, так что воспользуюсь этой возможностью сейчас. Спасибо вам!

— Вы помните, как его зовут?

— Нет, мне кажется, он и не представился. Зато он сразу все знал про меня — где я проходила обучение, кто мои инструкторы и так далее. Если бы я увидела его в лицо, я бы, наверное, его узнала, но имя его для меня загадка. Как и мое для него, видимо. Я ведь назвалась своей подпольной кличкой — ни один из моих советских инструкторов не знал, как меня зовут по-настоящему, поэтому я сказала, что я Диана.

Вообще, это была шутка — когда я впервые высадилась в аэропорту в Москве, мой переводчик Игорь первым делом сказал: «Выбери себе имя, любое». А тогда в новостях все время была леди Диана, жена принца Чарльза, и я сказала — буду Дианой. Очень хорошее имя, а потом я еще узнала, что это богиня охоты, сильная женщина, которая никому не даст над собой властвовать.

— И с тех пор вы живете в Великобритании?

— Да, я живу очень тихой жизнью. До недавнего времени я работала психологом по своей основной профессии, но сейчас уже на пенсии. Эту историю я до сих пор никому не рассказывала. У меня ведь до сих пор посттравматическое расстройство — даже в мирной жизни я постоянно начеку. 

Однажды, уже после падения режима апартеида, мы поехали в ЮАР в отпуск, когда это уже стало для нас безопасно. И мой сын, которому тогда было около 10 лет, в журнальном ларьке в аэропорту листал какую-то книжку про шпионов. Я им никогда не рассказывала о своей жизни. Но он увидел мое имя в этой книге и закричал на весь магазин: «Мам, это ты?!» Тогда я поняла, что скрывать свое прошлое дальше нет смысла. Но если бы не этот случай, я бы унесла свой секрет в могилу, наверное. 

Потом мои близкие друзья уговорили меня написать книгу о своем прошлом. Я решила, что, наверное, пора и самой этот опыт как-то отрефлексировать. А мой литературный агент передал рукопись моих мемуаров продюсеру Гаю де Божо, который собирается сделать из этого фильм. Это будет моя история — пусть это капля в океане мировой истории, но это моя капля.