«В России на заборах пишут: „Юра, прости, мы все ********“. И никому не нужно объяснять, кто этот Юра» Лев Данилкин написал книгу о Гагарине. «Медуза» выяснила у него зачем

«Не полет создал Гагарину харизму — это харизма довела его до полета», — убежден писатель Лев Данилкин, автор двух биографических книг о первом космонавте. Его первая книга «Юрий Гагарин» вышла в серии «Жизнь замечательных людей» в 2011 году; вторая — с неочевидным названием «Пассажир с детьми» — в 2021-м. В день рождения Гагарина, 9 марта, «Медуза» встретилась со Львом Данилкиным в московской библиотеке имени Гагарина, чтобы поговорить, зачем нужна еще одна биография одного из самых известных в мире людей. А еще о том, какие загадки его жизни так и остались без ответа, чем первый космонавт мог бы заниматься сейчас, если бы не разбился, — и почему культ Гагарина за 60 лет не только не померк, но стал еще ярче.

— Зачем вы написали вторую книгу про Гагарина? Никаких принципиально новых деталей его биографии вроде бы не появилось. 

— Я скорее переписал и дополнил прежнюю книгу, а не написал новую. Какие-то мои собственные фразы стали ужасно резать слух: где-то автор откровенно пускает петуха, где-то злоупотребляет цитатами из «Незнайки на Луне» и [Виктора] Пелевина; я, где мог, убрал все это. 

И важнее, наверное, то, что за десять лет с момента публикации первой книги у меня малость скорректировалась картина мира — и среди прочего взгляды на государство. А это важнейшая коллизия биографии Гагарина — отношения личности и государства. Эти мои изменения — из-за Ленина. Он мне объяснил, почему лучшее государство — то, которое обеспечивает условия для своего отмирания. Машина насилия потому что. И я испытываю сейчас относительно государства больше скепсиса, чем энтузиазма.

Эта книга о Гагарине не только про технические рекорды или дипломатические достижения Гагарина, но и про редкий случай «золотой удачи» — счастливого симбиоза отдельного человека и системы, которая обычно больше отбирает и требует, чем дает.    

Ну и плюс только десять лет спустя до меня дошел смысл эпиграфа, который я интуитивно выбрал еще для той версии, — [цитаты французского писателя] Ромена Роллана: «Самые великие шедевры революции — это люди, которых она производит». Я точно понимаю теперь, что это значит, почему Гагарин — продукт революции, тот самый «шедевр». 

— Как именно революция 1917 года породила Гагарина? 

— Стоит начать с того, кто породил революцию и все остальное после. Ленин был великим модернистом, сторонником проекта вестернизации России. К концу ХIХ века Россия была отсталой аграрной страной, которая не выдерживала глобальной конкуренции, не могла выиграть войн ХХ века — и которая должна была остаться капиталистической периферией. Отсюда ленинский проект догоняющей модернизации: у вас есть научное знание, с помощью которого вы преобразуете общество так, чтобы оно выжило и, в идеале, стало лучше. И один из бенефициаров этого преобразования аграрной страны в индустриальную, безусловно, Гагарин. Система нашла его — и обеспечила условия для вертикального взлета на 350 километров над Землей.  

— Вы этой системе симпатизируете?

— Симпатизирую в те моменты, когда она похожа на ту, что описана у Ленина в «Государстве и революции». И не симпатизирую, когда это машина насилия и когда она требует поклоняться культу самой себя. Но эмоциональная оценка не только на этом строится. Да, мне нравится, условно, «12 апреля 1961-го» как акме этой системы. Это «12 апреля» не оправдывает террор государства против своих граждан. Но оно доказывает, что у этой системы по крайней мере были благие намерения и она в целом была очень успешна как модернизационный проект. 

Гагарин — продукт революции еще в другом аспекте. Возможно, главное событие для России в ХХ веке — это отсутствие демографического взрыва. Случился так называемый демографический переход с азиатской модели рождаемости на европейскую. В начале ХХ века женщина рождала в России 8–9 детей, а уже к концу 1920-х — около четырех, и дальше еще меньше. Это точно итог революции 1917 года — обеспеченный доступ женщин к медицине и образованию. 

И вот Гагарин, крестьянин из семьи с четырьмя детьми, ставший рабочим, а потом из огорода, из землянки попавший в сектор высоких технологий, — типичная иллюстрация. Именно ракета Большой Истории позволила ему преодолеть социальную гравитацию и выбраться далеко за пределы привычного существования.  

— Биографию Гагарина вы начинаете с анекдота про простой карандаш и «космическую ручку», в котором русские превосходят американцев простыми, но эффективными решениями. А затем сравниваете с простым карандашом самого Гагарина — внешне незамысловатый, но сложно сделанный внутри… Знаете, чем закончилась реальная история про карандаш и ручку?

 — Чем?

— Русские недолго пользовались простыми карандашами в невесомости. Им все же пришлось закупать космические ручки у американцев.

 — Да? Не знал… 

«Гагарин превратился даже не в любимца нации, а в народного святого»

— Почему Гагарин до сих пор так популярен?

— Этот вопрос — народный, неофициальный характер сегодняшнего культа Гагарина — тоже одна из тем новой версии моей книжки. Поначалу культ Гагарина был формой культа государства, он был воплощением машины, которая бесконечно осуществляет экспансию. А после гибели, и особенно с 1990-х годов, Гагарин превратился даже не в любимца нации, а в народного, канонизированного снизу, без официальной санкции РПЦ, «святого». В такого не столько уже успешного сотрудника космической отрасли, сколько воплощение коллективных представлений об идеальных национальных чертах.  

Собственно, уже с начала 1970-х его стали рисовать на палехских квазииконах, и уже тогда это был культ не только Гагарина-космонавта, но и существа, обладающего моральным авторитетом — необязательно как коммуниста. Дальше к этому стали подмешиваться другие интонации, появилась горечь: он-то вот как здорово распорядился своей жизнью, не подкачал, а мы не сумели. Его, похоже, стали воспринимать как символического небесного заступника, к которому можно обратиться: пожаловаться, дать клятву какую-то, обещание. 

В новой России на заборах мы можем прочитать отчаянное «Юра, прости, мы все все ******* [прохлопали»] или, с робкой надеждой, «Юра, мы все исправим». И никому не нужно объяснять, кто этот Юра. Все понимают. В современном российском обществе важнее не технологический прорыв, который совершил Гагарин, и не те, возможности, которые он вроде как дал «Чур, я второй!», а приписываемые ему особые возможности, возможно, сверхъестественные.  

— Но что этому способствовало? 

— Гагарин внешне очень располагающий: широкая улыбка, глаза, излучение, немного детский, задорный, но одновременно интонационно очень «свой», неказенный, ободряющий голос. Я десятки раз слушал записи его выступлений, и все равно каждый раз это действует, что бы он там ни говорил. Этот голос вызывает воспоминания, может быть, фантомные, не мои собственные, а то ли родителей, то ли даже каких-то больших коллективов, которые я воспринимаю как свои, где мне психологически комфортно. Это, я думаю, не только моя реакция — это некий социальный феномен, и, видимо, часть коллективной идентичности.

Потом есть и еще другая подоплека «канонизации» Гагарина — это чувство благодарности за тот смысл, который Гагарин и те, кто его запустил, дали людям. Они часто не понимали, зачем они живут не так, как весь остальной мир, почему они участвуют в этом странном социальном эксперименте. Что все чудовищные жертвы государственного террора — их нельзя оправдать, но по крайней мере они не напрасны, ведь есть результат — и какой. Вся страна несколько десятилетий работала на то, чтобы создать такого, как Гагарин, — и вот получилось, он не подвел. Отсюда тоже вера в него, не только санкционированная и предписанная государством, но и народная на грани обожествления. 

— Так много религиозных эпитетов в адрес Гагарина, а он, когда летал в космос, то бога не видел. Так якобы ответил Гагарин Никите Хрущеву. Откуда это взялось? 

— Я не встречал документа, который бы подтверждал, что эта фраза принадлежит Гагарину. Она расхожая и разрекламированная, но не его. В целом по ней вряд ли можно судить и о подлинных отношениях космонавтов с религией, да и вообще о том, насколько бесхитростно якобы мыслили «советские люди». Советское общество было сложнее устроено, чем кажется. 

Даже на приеме в Кремле по случаю полета Гагарина наравне с маршалами, инженерами, Сергеем Королевым были и представители духовенства. И Гагарин с ними тоже общался, без всякого ерничества, он и тогда уже осознавал, что церковь — часть советской государственной элиты, немного теневой, но тем не менее.  

И Хрущев — каким бы дураком и ванькой его потом ни представляли — тоже был гораздо более тонким человеком. Пожалуй, вот как раз он мог пошутить так, поиронизировать, «заострить», а уж дальше эту фразу могли перепасовать Гагарину, и так уж это к нему прилепилось.  

— Вокруг Гагарина действительно много мифов. Один из них — Королев выбрал Гагарина, потому что тот снял ботинки перед тем, как залезть в корабль…

— А что? Красивое простое объяснение выбора Гагарина в качестве первого космонавта: человек из уважения к технике снял обувь, продемонстрировал, что осознает сакральность этого другого пространства, значит, он и достоин космоса. Никаких научных доказательств этому, разумеется, нет. Скорее Гагарина выбрал триумвират: Сергей Королев, [организатор и руководитель подготовки первых советских космонавтов] Николай Каманин, [создатель и первый командир Центра подготовки космонавтов] Евгений Карпов. 

Королев сказал, что ему нужен военный летчик, а не инженер, фотограф или танкист. Ему было важно, чтобы в «Востоке» оказался человек, лучше всего приспособленный к стрессовым ситуациям. А для выбора конкретного «номера один», похоже, наиболее весомым голосом обладал Каманин. Он курировал среди прочего и идеологическую компоненту — и ясно было, что полетом 12 апреля все не закончится, будет другая карьера и другие приключения. Королев, конечно, был не про продюсирование поп-звезд, у него другие были заботы. И Каманин мало что понимал, как, условно говоря, из советского офицера сделать поп-звезду, но у Каманина и про это тоже голова думала. 

Мне же как биографу интересно работать и с документами, и с мифами. Интересно наблюдать, как они взаимодействуют, как привирают самые надежные свидетели, как возникает нарратив о том или ином событии, как он внедряется в коллективное сознание, как эволюционирует дальше — и насколько далек оказывается «очевидный факт» от реальности. 

В случае с Гагариным все это особенно любопытно — он, как настоящий «народный герой», дал голос множеству людей: каждый, кто видел Гагарина хотя бы пять секунд, кому он расписался на открытке, посчитал своим долгом опубликовать об этом воспоминание. И это ничего, что некоторые додумывают или даже привирают себе. Зато это все очень искренне звучащая полифония, и в ее гуле слышна эпоха, это тоже важно. 

— Где вы всем этим напитывались?

— Это необязательная программа для биографа, но я знаю, что мне так проще писать, когда я чувствую, что видел что-то своими глазами. Я ездил по основным гагаринским местам: Клушино, Гжатск, Саратов, Оренбург, Люберцы. Там везде есть музеи — всегда очень неказенные музеи — скорее такие святилища, намоленные места, места поклонения. Там не столько «коллекции» — хотя в Саратове есть самолет, на котором Гагарин учился летать, и в Оренбурге тоже, но оригинальных артефактов мало. Вообще, не так уж много существует предметов, которые принадлежали лично Гагарину, поэтому обычно выставлены какие-то самодельные картины, фотографии, экземпляры «любимых книг», копии документов.  

Это все живой культ, люди не просто «интересуются» Гагариным — они любят его, это важно. И это характерно не только для России, за границей тоже есть такие люди — в Австрии, я знаю, во Франции, в Англии. Именно фанаты Гагарина из разных стран помогали писать мне книгу, предоставляя бережно сохраненные газетные вырезки, где рассказывается о визитах Гагарина. 

«Дневник — это Грааль гагаринского биографа»

— А с родственниками Гагарина вы общались? Они помогали?

— Изначально по другому роду деятельности я был шапочно знаком с [старшей дочерью Гагарина] Еленой Юрьевной Гагариной. И я возомнил, что это крайне шапочное знакомство позволит получить доступ к семейным документам, которые она никогда никому не показывала. А мне вдруг раз — и повезет. Собственно, эта иллюзия стала одной из причин, почему я взялся за книжку. Но это сразу же закончилось полным фиаско: я наткнулся на абсолютно глухую стену, категорическое «нет».  

Затем, когда в 2011 году вышла биография, я знаю, что она вызвала недовольство семьи. Возможно, потому, что в книге упоминается так называемый, форосский инцидент — когда на отдыхе в Крыму осенью 1961 года Гагарин выпрыгивает из окна и разбивает себе лицо и у него появляется шрам, который изуродовал его бровь. А может быть, еще по каким-то причинам, не знаю. Но уже факт: если какие-то семейные документы Гагариных когда-нибудь и станут доступными, то точно не для меня. 

— О каких именно документах идет речь? Что больше всего хочется почитать? 

— Дневник Гагарина! Выдержки из него публиковала вдова Валентина Ивановна, и они крайне интересны. Гагарин вел дневник как минимум с 1961 года до марта 1968-го, и кому-то он давал его почитать, то есть это не был абсолютно личный документ. Также известно, что в юности в Саратове у него тоже был дневник. 

О дневнике Гагарина упоминает и Каманин в своих мемуарах, и якобы сразу после гибели Гагарина Алексей Леонов приходил к Валентине Ивановне и зачем-то просил дневник мужа. Я спрашивал про этот случай у самого Леонова — и его это взбесило, он назвал все выдумкой.

В общем, этот дневник существует. Не знаю, как он выглядит — такая заветная тетрадочка.

— А если бы Елена Юрьевна Гагарина предложила: уберешь форосский инцидент из книги — получишь дневник. Пошли бы на такую сделку? 

— Я и без всякой сделки думал, включать ли эту главу во вторую книгу. В конце концов, это частная жизнь, и биограф не обязан влезать в частную жизнь там, где она действительно частная. Но там, где у нее появляется политический шлейф, как в случае с Гагариным, это уже другой расклад. 

Гагарин ощущал себя фигурой политической. Он сознательно вел открытый образ жизни. Когда корреспонденты тогдашнего глянца предлагали ему устроить съемку в его квартире, то он соглашался. Гагарин понимал, что он — публичное лицо власти, которая наделила его этим статусом, этой принадлежностью к особой касте, этими будущими возможностями, этой квартирой. И ему надо отрабатывать условия социального контракта. Валентине Ивановне вся эта открытость, видимо, была не вполне по душе. Она, похоже, другой человек по психотипу — и предпочитала держать окна зашторенными. 

Полученная курортная травма в Крыму, во-первых, навсегда исказила лицо Гагарина, а во-вторых, предельно сократила участие Гагарина в новом «съезде победителей» — XXII съезде партии. Режим, хотя бы временно, лишился бренда — образцового человека, соответствующего идеальному облику строителя коммунизма, программа которого была как раз принята на этом съезде. 

Последствия серьезные. И поэтому было бы неправильно не рассказать о форосском инциденте. И я его оставил. 

— Но вернемся к вопросу: согласились бы убрать этот эпизод за дневник Гагарина? 

— В обмен на возможность получить доступ к дневнику Гагарина — да, конечно! Но дневник находится в распоряжении дочерей Гагарина, что в переводе на русский язык означает: доступа к нему нет. Эта семья выбрала закрытый способ существования.

Я часто думаю про этот дневник — это такой Грааль гагаринского биографа. И да, мне интересно узнать, что на самом деле происходило с Гагариным, что у него было в голове. Видимо, он был гораздо более сложной фигурой, чем «просто советский парень» в офицерской форме с белым голубем в руках и улыбкой до ушей. 

«Гагарин был героем среди своих ровесников еще до всякого полета»

— Каким образом вы восстанавливали реалистичный образ Гагарина?

— Кроме официальных биографий, различных мемуаров, народных музеев и голосов, я использовал то, что узнавал из разговоров с людьми, которые общались с Гагариным и знали его довольно неплохо. На каждый из десятка эпизодов жизни Гагарина мне удалось найти живого очевидца. Наибольшее впечатление произвел, конечно, Лев Толкалин — одноклассник Гагарина, самый живой неканонический источник. Толкалин видел, как взрослеет и формируется Гагарин. Они вместе прошли боевую, чуть ли не полукриминальную юность. 

Из рассказов складывается, что десятилетний Юра Гагарин вполне мог быть героем вестерна — и до космоса, и вообще без всякого космоса. Будучи мальчишкой, он разрешал какие-то сложные жизненные ситуации, что вполне вписывалось в понятие героической личности. Толкалин рассказывал мне какие-то удивительные вещи, которые мне неловко было даже включать в книгу — слишком личное. 

— А что именно?  

— Не расскажу, его спросите… По утверждению Толкалина, Гагарин был героем и объектом культа среди своих ровесников еще до всякого полета. Не полет сделал ему харизму, а для полета был выбран человек, чьи харизма и излучение чувствовались с младшей школы. 

— В начале книги Гагарин — простой деревенский парень, и с вашей стороны такое сомнение проскальзывает. Зато в конце он святой, и вы уже восхищения не сдерживаете. Как так вышло? 

— Я, прекрасно зная о разного рода неоднозначных моментах биографии Гагарина, разделяю коллективные представления о нем — даже в той форме, которую они приняли сегодня. Как бы скептически я ни относился к любого рода культам, Гагарин — исключение. Мне нравится, что это культ низовой, добровольный и что — в таком виде — он не является формой пропаганды государства.  

Что касается «сомнения в голосе». Для любой биографии, мне кажется, самое важное — держать дистанцию между автором-рассказчиком и главным героем. Есть разные способы ее поддерживать — придумать оригинальный, неподходящий, неканонический язык. Потом хорошо, если вам удастся сконструировать не только образ героя, но и образ рассказчика, который будет заведомо другой, контрастирующий с героем, противоположность. Но при этом герой влияет на него, и поэтому к финалу должны измениться оба. 

Очень возможно, что у меня ничего не получилось — но само мое восприятие Гагарина от этого не меняется. Да, он распорядился своей жизнью совсем не так, как я сам, да, он другой, да, для меня его речь звучит малость по-деревенски, он путает ударения, размашисто хлопает сам себе. Но как бы то ни было, я все равно под обаянием этих его манер, я не могу не чувствовать, что даже спустя 60 лет все это эмоционально воздействует.

И я уверен, что Гагарин правда сильно отличался от своих коллег по первому отряду космонавтов. Все они рано или поздно, достигнув какого-то карьерного потолка, успеха в своей области, останавливались. Гагарин ни разу не остановился, и это свидетельствует об уникальности личности. В тот момент, когда Гагарин достигал потолка, он сдвигался куда-то по горизонтали или вертикали и двигался дальше в совершенно новом направлении.  

У Гагарина была неослабевающая способность доучиваться и меняться. И даже после полета 12 апреля 1961 года, который мог бы стать наивысшей точкой его жизни и карьеры, он продолжил движение. Получил диплом инженера, развивал дипломатические и вообще политические навыки, готовился в полет на Луну. И, я уверен, из космонавта в какой-то момент превратился бы в кого-то еще.

— Как вы вообще согласились писать биографию такой личности? 

— Я написал книги про трех человек — писателя Александра Проханова («Человек с яйцом»), Владимира Ленина и Юрия Гагарина, и я очень тщательно выбирал героев — не в смысле как сноб или, там, чересчур переборчивый. Просто ты с этим человеком будешь жить минимум несколько лет, и поэтому надо, чтобы возникла какая-то «химия». Чтобы это был кто-то, на кого не жалко потратить довольно большую часть жизни. 

Когда «Молодая гвардия» предложила мне написать про Гагарина, я подпрыгнул до потолка. Я понимал, что они вышли на меня потому, что я уже написал биографию Проханова и технически знал, как писать странные биографии. Но все равно это для них был адский риск — доверить человеку, которого и литературным критиком-то мало кто признает, сочинять биографию такого человека, как Гагарин. И я сам ощущал это, что не по Сеньке шапка абсолютно. Я ровно поэтому перед тем, как дать окончательный ответ, пошел даже прыгать с парашютом. 

— Зачем?

— Потому что я очень отчетливо осознавал свою некомпетентность, неподходящесть: где я, а где история про Гагарина. Я высоты боюсь, и вообще это не мое — в эту дыру выходить крайне неприятно. Но мне надо было самому себе хотя б доказать мало-мальскую пригодность, поэтому я поехал на аэродром и прыгнул, зажмурившись. И дальше я на самом деле уже понимаю, что это «несоответствие» — необязательно проблема; необязательно, чтобы написать биографию Гагарина, нужно быть военным летчиком или космонавтом, нет. Эту «проблему автора» можно превратить в преимущество, если разыграть этот контраст между рассказчиком и героем, акцентировать его. 

— Долго писали? 

— Два года. Но после того, как ты отправляешь файл редактору, ничего ведь не заканчивается. Есть сильный инерционный момент. В 2011 году, после завершения книжки о Гагарине, я на этой инерции «сошел с нарезки» и вообразил, что мне нужно самому полететь в космос. И я дергал за рукав редакторов в «Молодой гвардии», морочил голову каким-то знакомым своим, в каких-то инстанциях обивал пороги — что меня надо отправить на орбиту.  

— Зачем?! 

— Ну это в чистом виде идиотизм, ты как бы неадекватным немножко становишься, пока что-то другое тебя не займет. Я был одержим идеей написать книгу о космосе. Я вбил себе в голову, что если я слетаю туда, то опишу космос так, как никто никогда не делал. И минимум полгода я был абсолютно в статусе городского сумасшедшего. Пока, к счастью для окружающих, не возник Ленин — и я отвлекся, слава богу, от этой светлой идеи.

— Сейчас хотите в космос? 

— Честно говоря, не знаю. А кто б отказался-то от такого, если б предложили… Я чем дальше, тем меньше верю, что это возможно. [Космос] это клуб, в который обычный человек не может попасть в принципе. Но если бы… то да, конечно. Может, это следствие моих фантомных контактов с Гагариным, может, эффект от того, что я слишком часто читаю «Незнайку на Луне». Меня беспокоит, подхожу ли я по возрасту, росту, весу и другим характеристикам? Видимо, нет. Как говорил Пончик, «мне в ракету нельзя, я слишком тяжеленький».

«До сих пор есть жесткое табу на все, что связано с гибелью Гагарина»

 — В какой период жизни Гагарина вы бы хотели попасть, окажись в машине времени?

— Конечно, в последний период — с 1966 года и до начала 1968-го. В этот отрезок произошло много трагического. В январе 1966-го умер Сергей Королев. В апреле 1967-го во время полета погиб космонавт и гагаринский друг Владимир Комаров, пилотировавший экспериментальный корабль «Союз-1». На тот полет Гагарин был его дублером. По воспоминаниям Каманина, будь жив к тому моменту Королев, основным испытателем «Союза» непременно был бы назначен Гагарин. Вообще, он очень рвался в полеты. 

— Почему Гагарин так и не слетал второй раз? 

— В начале 1960-х, когда все было на подъеме, казалось, что полеты в космос будут происходить один за другим, потом Луна, Марс — и все это при нашей жизни. Поэтому на всякий случай готовили много космонавтов — десятки человек. Но есть важный фактор, который редко упоминают, — очередь. И сначала в космос должны были слетать его товарищи, которых так же мучили как его, так же жестко готовили. 

Гагарин, конечно, мог всех растолкать локтями и втиснуться в расписание полетов. Но у него была совесть, и он, как член отряда, считал, что товарищеский дух — это важно. И пропускал тех, кто шел по очереди. Отряд космонавтов не был пространством деловой конкуренции. Они были друг другу друзьями.

— Если бы у вас было 15 минут на разговор с Гагариным, то о чем бы спросили? 

— Я хотел бы узнать, как он объясняет собственную гибель [27 марта 1968 года]. Незадолго до смерти 34-летний Гагарин был полон планов. В феврале 1968-го он окончил [Военно-воздушную инженерную] академию имени Жуковского, что должно было принести ему очередную должность и звание — начальника Центра подготовки космонавтов и генерала. И это не считая того, что его фамилия числилась в списке экипажа на Луну. 

Параллельно с этим Гагарин решил снова стать полноценным летчиком — ведь после 12 апреля 1961 года он так ни разу и не слетал самостоятельно на самолете. Насколько известно, инструктора на полеты с Гагариным подбирали очень тщательно, и вообще начальство понимало все риски.  

И вдруг Гагарин погибает в авиакатастрофе при выполнении тренировочного полета на МиГ-15 с летчиком-инструктором Владимиром Серегиным.  

Несмотря на колоссальный резонанс, который вызвала смерть Гагарина, до сих пор нет официальной версии. Есть различные альтернативные. Что МиГ-15 перевернула мощная спутная струя пролетавшего очень близко истребителя Су-15. Или что МиГ-15 был учебной машиной для отработки катапультирования, и поэтому, когда они оказались в сложной ситуации, Серегин просто не смог помочь Гагарину — ручки управления не было.   

Эти версии не опровергаются и не подтверждаются, они только больше обрастают слухами и сплетнями. А все, что связано с расследованием гибели Гагарина, строго засекречено. В Минобороны спрятаны 29 томов собранных материалов и запаянные бочки с фрагментами самолета. Повышенная секретность провоцирует конспирологические версии.  

— Что за конспирологические версии? 

— Что Гагарина устранили намеренно. Его брат Валентин полагает, что катастрофа планировалась злоумышленниками как раз потому, что «слишком много славы выпало на долю одного человека». Я сам полагаю, что гибель Гагарина неслучайна, что в какой-то момент его счастливый симбиоз с этим государством закончился, что в какой-то момент Гагарин стал вызывать у какой-то части тогдашних контрэлит аллергию.

Я бы охотно переписал радикально главу о гибели Гагарина, но пока нет достаточно данных, поэтому я могу только прикидывать устно. 

Я понимаю, что Гагарин — по натуре хороший коммуникатор — после полета приобрел и «международный вес». Оба этих качества пришлись очень кстати Советскому Союзу, который расширял свои контакты с Западом. Уже тогда все это курировалось спецслужбами — они тогда создавали какие-то бета-версии банков, разных структур внешнеторговых, вроде Торговой палаты.

В этом смысле интересно разглядывать известную совместную фотографию Гагарина и [руководителя советской разведки и контрразведки Евгения] Питовранова, что именно она означает. Или поразмышлять о контактах Гагарина с [руководящим работником советских органов государственной безопасности] Филиппом Бобковым, об этом есть небольшое упоминание в его мемуарах. Может, это все совпадения, а может, и нет.

— То есть Гагарин был связан со спецслужбами? 

— Нет, это точно не в том смысле «связан со спецслужбами». Просто есть какая-то касающаяся контактов СССР и Запада сторона его представительской деятельности во второй половине 1960-х, которая, надо полагать, уже тогда была интересна спецслужбам, — и мы имеем об этом крайне смутные представления.  

Моя версия заключается в том, что транзит власти от партии к спецслужбам начался уже 50 лет назад, и, возможно, это стало причиной исчезновения Гагарина. Он мог много знать, мог восприниматься как препятствие. Доказательной базы — ноль, поэтому это не для книги, а для разговора на лавочке. И, в принципе, все можно списать исключительно на мою склонность к конспирологии. Но есть одна абсолютно объективная вещь: до сих пор действует жесткое табу на все, что связано с гибелью Гагарина. Все спрятано и запрещено. И тут невозможно не предположить, что произошло что-то более существенное, чем связанная с плохой погодой авиакатастрофа.

«Гагарин — компромиссная фигура в хорошем смысле, на ней все сходятся»

— В какой-то момент вы видите Гагарина больше политиком, чем летчиком, космонавтом, инженером. И уверенно размышляете о его политическом будущем, останься он жив. Почему? 

— Я исхожу из его личных качеств, его общественного авторитета и опять же — исторического момента. В 1985 году, на очередном сломе эпох, ему был бы всего 51 год. И это была эпоха, когда возникла ощутимая вакансия политика — харизматичного, способного вывести страну из кризиса, имеющего кредит доверия граждан. Эта ниша в конце концов была занята Борисом Ельциным. Но я полагаю, что у Гагарина кредит электорального доверия был гораздо больше, так что и шансы стать политическим лидером — выше. Не факт, конечно, что Гагарин послушался бы моего совета и сделался политиком. В конце концов, космонавт Алексей Леонов, тоже обладавший огромной харизмой и очень значительными талантами, сделал чуточку другую карьеру.

— Как раз хотелось обратить внимание на то, что нет ни одного космонавта, который бы сделал успешную политическую карьеру. Про Валентину Терешкову мы не говорим.

— Не-а, не говорим… Но у Гагарина вариантов самореализации было бы сильно больше, чем у всех остальных. Даже сейчас, будь Гагарин жив, в свои 87 лет он мог бы заниматься чем угодно. Человека с таким характером сложно представить ушедшим на пенсию и перебирающим свои ордена.

— Интересно, кем он сам хотел быть в старости? 

— Такой вопрос ему регулярно задавали, кстати. И он шутя отвечал, что хочет быть начальником парка космических аттракционов и катать детей на каруселях. Отчасти отсыл на эту гагаринскую шутку есть в названии моей второй книги — «Пассажир с детьми». 

— Про детей понятно. А кто пассажир? 

— Все-таки книжка называется не «Пассажир» — хотя да, те, кто не испытывают энтузиазма от масштаба подвига Гагарина, и называют его просто «пассажиром» на борту космического корабля, — а «Пассажир с детьми». И это потому, что для многих людей здесь Гагарин — тот, кто сделал что-то очень важное за них самих, за всех нас, и мы чувствуем по отношению к нему нечто даже большее, чем благодарность. Он тот, кто наделил других людей благодатью, позволил к ней причаститься. В общем, мы влезаем волей-неволей и в религиозный уже отчасти дискурс — и Гагарин оказывается кем-то вроде отеческой фигуры. Отсюда «Пассажир с детьми».   

— Вы согласны, что Гагарин был пассажиром?

— Тот полет Гагарина выглядел так, как если бы сейчас запустили машину времени. Смысл не в техническом управлении, а в самом факте полета. Тот, кто слетает сейчас в прошлое или будущее на машине времени, он «пассажир»?  

— В книге вы подводите читателей к дилемме, кто важнее для страны — инженеры Королев с Келдышем или писатели Синявский с Даниэлем. А сами как считаете? 

— Это зависит от того, где отвечать, в какой ситуации. Если на Пушкинской площади видишь, как подростков бьют дубинками, то лучше, чтобы были Синявский с Даниэлем. А если смотришь, как ракету запускают, пожалуй, Келдыш и Королев все же поважнее. Сложный выбор и заведомо плохой. Факт то, что СССР по объективным условиям, не из-за коррупции, был бедной страной — и в 1960-х годах был такой же плохой выбор: обеспечить детей обувью или запустить Гагарина, гарантировать статус сверхдержавы и обеспечить ракетно-ядерный щит. В краткосрочной перспективе важна детская обувь. В долгосрочной, чтобы дети в принципе выжили в каком-нибудь ХХII веке, нужно, чтобы Королев и Келдыш не шили сандалии, а запускали Гагарина.

Степень народной любви к Гагарину, которая только растет, о многом говорит по части выбора. Если провести голосование — не хотите ли, чтобы силуэт Гагарина был на российском флаге или на российском гербе, чтобы упоминание Гагарина было в российском гимне, то, думаю, все это вызовет абсолютное приятие. Гагарин — компромиссная фигура в хорошем смысле. На ней все сходятся. 

— Гагарин популярен не только среди людей, его и государство отлично эксплуатирует. 

— Мне не нравится, что государство уводит у народа какие-то искренние инициативы и жестко ими пользуется. Я очень хорошо представляю, как происходит апроприация государством народного культа, как работают ритуалы эмоциональной мобилизации больших коллективов.

На чем можно мобилизовать людей? На советском наследии — памяти о войне, памяти о космосе. Государство, которое на самом деле только формально является наследником СССР, которое по сути государство абсолютно контрреволюционное, перехватило 9 Мая — и жестко контролирует любую низовую инициативу. Государство регламентирует, как проводить «Бессмертный полк», как можно ворошить прошлое — а как нельзя, и отсюда уголовка за «оскорбления». С космосом все может произойти абсолютно по той же схеме, и произойдет, не сомневаюсь. Наверняка рано или поздно возникнет уголовная статья за оскорбление космонавтов. В чем, собственно, разница с ветеранами?

— В 1961 году появилась фраза «Космос наш», в 2014 году — «Крым наш». Стилистически они очень похожи. 

— В смысле, взялась ли фраза «Крым наш» от «Космос наш»? Не знаю… 

— Просто случайное совпадение?

— Я надеюсь.