75 лет назад Черчилль выступил с Фултонской речью — так началась холодная война. А сейчас Россия опять участвует в холодной войне? В современном мире она вообще возможна?

Ровно 75 лет назад, 5 марта 1946 года, Уинстон Черчилль произнес Фултонскую речь, которую принято считать началом холодной войны между СССР и США за доминирующее положение в мире. Это соперничество продлилось почти полвека и окончательно завершилось с распадом Советского Союза. Впрочем, после перерыва на недолгую эпоху дружбы отношения между Россией и Америкой снова оказались в глубоком кризисе, а в текстах об этом все чаще встречается словосочетание «новая холодная война». «Медуза» попросила историков, экономистов и политологов порассуждать о том, идет ли сейчас холодная война между Россией и США — и как можно охарактеризовать отношения между странами.

Федор Лукьянов 

главный редактор журнала «Россия в глобальной политике», председатель президиума Совета по внешней и оборонной политике

Начало Фултонской речи стало преддверием холодной войны, и в течение нескольких лет она полностью оформилась. Холодная война была системным противостоянием — на очень понятных военно-политических и идеологических основаниях.

С 1949 года положение было зафиксировано ядерным сдерживанием — сейчас мы тоже имеем это сдерживание. Этот элемент холодной войны никогда не исчезал — даже в период с 1989 по 2014 год, когда считалось, что у США и России другой характер отношений. США и Россия продолжали оставаться ядерными соперниками — [в этом контексте] можно сказать, что холодная война не прерывалась вообще.

С точки зрения неприятия друг друга [между Россией и США] холодная война есть — и она даже сильнее, чем тогда. Тогда война была более рациональна. В основе противостояния лежало четкое идеологическое разделение. СССР и США были врагами не просто потому, что у них были свои геополитические интересы и желание расширять сферу влияния. Они были врагами, так как отстаивали принципиально разные образы жизни и формы устройства общества. Капиталистическое и социалистическое представления, как должно функционировать государство и общество, кардинально отличаются. Противостояние было всеобъемлющим.

Сейчас ничего подобного нет. Россия и даже Китай живут в той же парадигме рыночной экономики, что и США. Раньше противостояние происходило, прежде всего, по линии, рыночная или государственная плановая экономика. Сейчас этого нет и, видимо, никогда больше не будет. 

Информационные технологии усложнили картину: информационное пространство теперь общее, а раньше было изолированное. Что бы ни пытались сделать в Америке против проникновения «русского элемента», а в России — против «западного», не очень это получается. По крайней мере пока.

Самое главное, что происходит, — все больший отрыв информационной картины от реальности. С обеих сторон. Многие битвы идут исключительно в информационном поле и, слава богу, не переходят в реальность и военное противостояние. Например, конфликт России и США вокруг Сирии. Там действуют и наши, и американские военные подразделения — но очень аккуратно. Стараются всеми силами сдерживать случайности, которые могут повлечь неприятности. Но в информационном пространстве идет настоящая война: обвинения, битвы за нарратив.

Настоящая холодная война была периодом феноменальной, беспрецедентной упорядоченности международных отношений. Она была построена на страхе взаимного уничтожения — этот страх определял мировую структуру, которая была крайне понятна и устойчива. Сопротивление двух сверхдержав фиксировало рамки возможного и невозможного.

Такого не было до холодной войны. До нее международные отношения представляли собой постоянную борьбу всех участников за расширение сферы влияния. В этом смысле мы возвращаемся к норме.

С другой стороны, из-за наличия ядерного оружия мы не возвращаемся к тому, что было до холодной войны [в военной сфере]. До середины XX века, если возникал конфликт, способом его решения становилась война — это было нормой. Сейчас конфликты между Саудовской Аравией и Ираном или любые другие локальные конфликты могут происходить, но конфликты между крупными странами, которые в прежние эпохи могли развязать мировую войну, уже невозможны — потому что все они обладают ядерным оружием. Мировая война имеет высокий шанс перейти в ядерную — и стать последней.

Владислав Зубок

профессор Лондонской школы экономики, автор книги «Неудавшаяся империя. Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева»

Мы употребляем термин «холодная война» в историческом контексте. Существовало определенное явление — не просто конфронтация, а гигантская конфронтация между двумя державами, которые, по сути, столкнулись на остатках и обломках бедной Европы. Я читаю некоторых людей, которые пишут, что сейчас чуть ли не опаснее и серьезнее ситуация. Я не разделяю эту точку зрения. Да, конфронтация есть, но в другом контексте. Тогда речь шла о куда более серьезных вещах.

Тогда США производили половину всей индустриальной продукции, владели почти всем золотом. США были реальной сверхдержавой, потому что все остальные рухнули — а СССР и Великобритания оказались истощены. Сейчас мы видим, скорее, закат США — и многополярный мир, «о котором давно говорили большевики».

Нынешний период ведь не зря не получил своего названия. После холодной войны наступило другое время, все искали ему название, и единственное, что придумали, — глобализация. На фоне этой глобализации какая сейчас холодная война? Единственное, о чем можно говорить, — о самоизоляции России. А тогда схлестнулись две идеологии и две стороны, которые претендовали на то, чтобы весь мир переделать под себя. Бывает, что и безо всякой идеологии сталкиваются две гигантские силы. Сейчас этого нет. Где гигантская сила на стороне России? Кто ее уже так боится? 

Тогда серьезно воспринимался вопрос, кто будет владеть миром. Я не заметил, что кто-то сейчас ставит такой вопрос. Даже самые злостные критики Путина и России не делают этого. Было бы смешно говорить, что Россия хочет завоевать мир, а ведь об СССР так говорили — и многие верили.

[В обеих странах сейчас] есть фактор внешнего врага, но этого недостаточно, чтобы в России и США поверили в возможность мировой войны. А тогда верили. Если смотреть по источникам и фильмам, советский народ любил приговаривать: «Лишь бы не было войны». Ведь так говорили, потому что война только прошла и она страшная. Сейчас кто боится войны? Никто толком в России не боится. Только много крика слышу, что «мы этих америкосов шапками закидаем».

В Америке сейчас говорят, что Россия хочет разрушить мировой порядок. Никто всерьез не думает, что Россия может что-то вокруг себя организовать. Наоборот: она такая страна-разрушитель, а предложить ничего не может и союзников толком нет, даже Беларусь — и то отваливается. За коммунизмом же шли люди, пол-Европы не без помощи Красной советской армии стали социалистическим блоком. Это был период, когда всерьез можно было думать, что будущее за коммунизмом. 

У Америки же, думаю, сейчас кризис идеологии. До Трампа было ясно, что американская идеология — это идеология переустройства мира на основах глобального капитализма, открытого рынка и прав человека. Это была четкая идеология американского превосходства и национальной исключительности: «Америка просто рождена и призвана направлять мир ко всему хорошему!» Это своего рода национальный мессианизм — национализм пополам с прозелитизмом почти религиозного плана. Назовем это глобальным либерализмом. Потом пришел Трамп и сказал: «Давайте отправим все на помойку». Возник легкий кризис. Трампа убрали, пришел Байден, но нельзя точно сказать, выправится ли Америка. Сотрясение, произведенное Трампом, сильное; американское общество расколото. 

В России я вообще не вижу идеологии, только попытки ее придумать. Идеология — это про построение будущего общества. Но в России нет идеологии будущего. Все, что я слышу, это идеология от противного — это критика американской или западной идеологии и их либерализма. Россия уже давно в кризисе — с тех пор, как сообразили, что она не хочет двигаться по пути американского либерализма.

При Ельцине все было все довольно четко: идеология Ельцина и его окружения была идеологией западного либерализма. Мы двигаемся с ними в их связке, пока они не примут нас в свои объятия, и мы будем почти как они. Она претерпела кризис, по разным причинам была отвергнута — и сверху, и снизу. С тех пор наступил кризис идеологии, который длится до сих пор.  

Мне иногда кажется, что мы сейчас в мире, который более сравним с тем, что существовал до жесткой биполярности. Но все-таки не вполне, потому что до сих пор существует мощность США. И большой вопрос: что будет делать Китай? Он грозит через несколько лет обогнать США. Это два гиганта. Ведь сейчас, когда мы говорим про центры силы, речь идет об экономической динамике, а не об армии солдат. Без экономики нет силы, финансовой мощи и богатства. 

Иван Курилла

историк-американист, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге

Мы всегда пытаемся использовать для описания нового явления знакомые термины. Но у холодной войны есть особенности — и сейчас не то время. В холодной войне было две мировых системы, соревнование двух политических моделей. Сейчас мы не видим коммунизма, нет соревнования двух разных идеологий. По большому счету, нет реальной угрозы ядерной войны, поскольку очевидно, что существует ядерное равновесие. Стремление к войне приписать ни одной из сторон тоже нельзя: трудно представить мотивацию к войне или надежду в ней победить, которая была во время настоящей холодной войны.

Единственное, в чем сейчас есть холодная война, — в риторике. Используются похожие термины, дипломаты заимствуют вещи из того периода. Другая сторона описывается как страна, которая стремится вмешаться в дела противника. Например, в США — особенно во времена Трампа — российскому вмешательству уделялось преувеличенное внимание. В России тоже все внутренние беспорядки и проблемы приписываются США.

Другой пример — посмотреть, как стороны друг друга называют. Почитать высказывания дипломатов, политических деятелей о другой стороне. Открыть сайт МИДа и посмотреть, что говорит Мария Захарова про США. Или посмотреть, как пишут про Россию в американских газетах. Риторика очень враждебная, такое было в периоды обострения холодной войны.

Думаю, что такая политическая риторика используется для внутриполитических целей — чтобы решить проблемы внутри страны. Очевидно, что внутри России у нынешнего руководства проблемы: протесты, обвинения в попытке убийства Навального. Коронавирус — в обеих странах. Вынести главного врага вовне — очень удобный способ снять с себя ответственность. Получается, что политические оппоненты не внутренняя недовольная часть общества, а агенты.

В России мы с 2012 года слышим, что все кто против Путина, — это американские агенты. В США — до прихода Трампа — я не ожидал, что такое тоже может быть. Но оказалось, что может. По меньшей мере часть кампании против Трампа шла по такому же сценарию: Трампа описывали как агента Москвы. Это было преувеличено из-за их внутренних политических целей. И хотя страны и проблемы разные, механизм использовался похожий. 

После распада СССР выяснилось, что мир не совсем имперская структура и одного магнитного полюса не бывает. Сейчас же ситуация, когда российское руководство пытается собрать противоположный политический полюс. Оно делает это без определенной готовой идеологии, потому что «традиционные ценности» — это не идеология. У российского руководства появляются союзники в совершенно неожиданных местах. Им нет дела, что происходит в России, они видят в Путине альтернативу, для них это ресурс. Это не позволит восстановить холодную войну в том виде, который был, — но позволяет Москве собрать часть союзников среди тех, кто недоволен США и хочет, чтобы у США был противовес. 

А в США Москву берут как сторону, по сравнению с которой можно описывать себя как передовую страну — так же в свое время использовался СССР. И не то чтобы я хотел защищать нынешний политический режим, но даже сейчас, сравнивая Россию с СССР, [видно, что Россия] это другая страна — и до сих пор пока еще более свободная, чем СССР. А вот глядя из США, этого совсем не видно: там Россия описывается теми же словами, что и СССР. Возможно, США когда-то переориентируются на Китай — он вырастает в такого [внешнего] врага. Но поколение должно смениться, чтобы США перестали так думать про Россию и начали думать про Китай.

Интернет, соцсети и прочие технологии для коммуникации изменили мир в целом — и отношение между странами тоже. Вплоть до конца СССР между обществами были посредники — либо дипломаты, либо командированные журналисты. Теперь посредников нет, и это меняет структуру отношений. Это избавляет от некоторых иллюзий. Во время холодной войны российская оппозиция в значительной степени идеализировала США, а сейчас это невозможно, потом что ты знаешь уже чуть-чуть больше. Но в США русский как не знали, так и не знают. Трудно представить, что в США кто-то читает российские социальные сети. Зато больше мифов о том, как русские хакеры все взломали.

Сейчас некоторые боятся, что мир вернется к ситуации 1914 года — к многополярности, которая привела к Первой мировой войне. Но возвращаться некуда. Сейчас, учитывая технологии и ядерное оружие, время построения нового. Мы живем в неопределенном мировом порядке — когда-нибудь, думаю, определим.

Андрей Кортунов 

генеральный директор Российского совета по международным делам

Мир за эти годы сильно изменился. Наши страны изменились. И назвать ситуацию холодной войной условно можно — но надо понимать, что речь идет о принципиально иной ситуации и других отношениях.

Во-первых, мир уже не биполярен — существует много центров силы и старой жесткой иерархии союзов нет. Изменилось соотношение сил. Появились новые незападные центры, как Китай и Индия, которые не вписываются в биполярную систему. 

Второе: холодная война была связана с идеологическим противостоянием. Две системы, два фундаментально противоположных представления о будущем, мире, прогрессе и правах человека. Между Россией и США этого сейчас нет, поскольку Россия декларирует свою приверженность к капитализму и демократии — пусть и суверенной.

В-третьих, мир усложнился. Сейчас в мировой политике гораздо больше негосударственных игроков, которые играют свою игру и должны быть учтены в новой системе координат. Есть международный терроризм, международное гражданское общество, есть много транснациональных НКО и бизнеса. Когда Черчилль произносил Фултонскую речь, такого не было, стран было меньше. Это происходило до распада колониальной системы. Сейчас все усложнилось, стало более запутанным и менее управляемым. 

Также мир изменился психологически. Тогда можно было возвести «железный занавес» и информационно отгородиться. Сейчас это невозможно. Сколько людей из России ездит в Европу, Америку, учится и работает на Западе. Какие информационные потоки каждую секунду пересекают границу. Это уже другой мир, где возможности физического контроля над человеком сократились. Но это компенсируется совершенствованием манипулятивных практик. Раньше речь шла об общей пропаганде, сейчас речь об индивидуальной работе с потребителем информации. Это более сложное и продвинутое искусство. Идет работа на индивидуума или разные группы, чтобы сформировать общественное мнение, повлиять на их картину мира.

Кроме того, сейчас гораздо больше давления на общечеловеческие проблемы, чего не было в середине прошлого века. Вопросы экологии, биоразнообразия, угрозы климата, истощения природных ресурсов — эти общие проблемы вносят свои коррективы. Хочешь не хочешь, но нужно договариваться. 

Сейчас уже не та гонка вооружений. Из количественной сферы и вопроса количества боеголовок она перемещается в качество: космос, искусственный интеллект, автономные летательные системы, средства быстрого удара, дроны. Ситуация принципиально другая, и опыт прошлого далеко не во всем сегодня может быть полезен. 

Схожие моменты в том, что отношения [России и США], конечно, резко ухудшились — как это было в начале холодной войны. Нынешняя ситуация ближе к первому этапу холодной войны в 1950-х годах, когда еще не было взаимно оговоренных правил, не было механизма контроля над вооружениями и снижения рисков. Тогда стороны на ощупь определяли границы своего возможного поведения. Это наиболее опасный период, когда угроза войны была наиболее значительна.

Можно также говорить про информационную войну. За ней сейчас не стоят две комплексные идеологические системы, но мы видим даже более острое противостояние с менее уважительным отношением друг к другу и эксцессами с обеих сторон. 

[В последние годы] произошел определенный ренессанс религиозных и идеологических концептов, ренессанс радикальных политических идеологий. Сейчас нет той целостности, что была характерна для начала холодной войны. Нет коммунистической идеологии, происходит и редукция либерализма. Идеологии становятся кликовыми, мозаичными, более адаптированными под потребности современного человека.  

Если говорить о России, не совсем понятно, какая идеологическая платформа у нее. Мы за консерваторов или за левых? Нет единой системы, все распадается на множество элементов, чтобы добиться своей цели по отдельным аудиториям и привлечь их.

Сейчас встает вопрос веры: что называть нормальным. Есть точка зрения, что нормальный мир тот, который сейчас формируется, а не тот, что был раньше, где все взаимодействовали друг с другом и мы двигались к идее объединенного человечества без серьезных разногласий.

Можно говорить о циклах: есть циклы деглобализации и глобализации. Развитие идет по спирали, а не по кругу. И постепенно мы приходим к большей связи человечества и формированию единого глобального социума. Но процесс идет трудно, и сейчас мы вступили в цикл деглобализации и кризиса глобальной управляемости. Но это не значит, что мы буквально возвращаемся в прошлое — некоторые вещи необратимы.