«Обвинения декларативно-идиотского характера» У издателя «Медиазоны» и участника Pussy Riot Петра Верзилова провели уже восемь обысков. Мы с ним об этом (очень увлекательно) поговорили

С конца июня издателя «Медиазоны» и участника Pussy Riot Петра Верзилова постоянно обыскивают и допрашивают — иногда по несколько раз за день, так что число обысков уже достигло восьми. Сначала его допросили в качестве свидетеля по «московскому делу», а потом завели на него уголовное дело по статье о неуведомлении о двойном гражданстве. Спецкор «Медузы» Максим Солопов подробно поговорил с Верзиловым о преследовании, его настоящих причинах и о том, кому может быть выгодно давление на него.

— Когда у тебя закончились последние следственные действия?

— Следственные действия, которые заняли всю неделю, закончились в пятницу, когда я ходил второй раз на проведение судебно-медицинской экспертизы. Она была назначена совершенно потрясающим образом. Эта коллизия, которая открывает бездну в другую историю. 

Из больницы Бахрушиных следователю СК пришел документ, что ночью 11 сентября 2018 года Верзилов поступил в больницу с отравлением психотропными средствами. На основании этого была назначена судебно-медицинская экспертиза, чтобы установить, есть ли какие-то постоянные последствия в мозгу Верзилова и не был ли он невменяем в момент, когда совершал преступление в виде неуведомления о паспорте. Такое могло прийти в голову вменяемому человеку или нет? 

Эта коллизия особенно прекрасна тем, что безумно рьяное отношение всех силовых структур ко мне в последние три недели перекликается с «агрессивным бездействием» МВД и СК по расследованию покушения на убийство в отношении меня, которым и было мое отравление. Последние два года там вверх-вниз плавают разные [наши] заявления. Только несколько месяцев назад произошло первое следственное действие — участковому района Басманный поручили провести опрос по факту отравления. Ни одна структура не хочет этим заниматься. Это особенно показательно, учитывая, что мы считаем, что отравление произошло на первом этаже Басманного районного суда.

— А сколько всего уже прошло обысков и допросов?

— Пока число остановилось на 8 обысках, которые начались 21 июня, когда в 7 утра штурмовая бригада из 25 человек сломала дверь в мою квартиру. Причем вместо того, чтобы по классической традиции последних лет пилить дверь болгаркой, что занимает обычно 10-15 минут, они стали ее выбивать и справились за 2 минуты.

Когда залетели в квартиру, они предъявили документ о том, что ночью 20 июня генерал-майору [Рустаму] Габдуллину поступила оперативная информация о возможной причастности Верзилова к организации массовых беспорядков 27 июля 2019 года. А также у него, возможно, есть информация о лицах, причинявших насилие в отношении сотрудников правоохранительных органов на этом же мероприятии. Этим обосновывается, что 21 июня нужно без решения суда провести срочный обыск. И дальше начинается такой очень, очень, очень тщательный обыск, длившийся несколько часов.

— Было указано, откуда поступила информация?

— Конечно, нет. В постановлении на обыск и даже в иных материалах [дела], которые мы пролистывали, нигде это не указывалось. В ответ на мои замечания, что 27 июля 2019 года я был в Эстонии в детском лагере «Камчатка» вожатым, следователь говорил мне: «Петр Юрьевич, но мы же проверяем вас на причастность не к участию, а к организации массовых беспорядков. Тут никаких противоречий у нас нет».

В тот день они были настроены довольно серьезно. Я могу отличить, потому что эта следственная группа и вся эта толпа народу после трех недель стали мне, как ближайшие коллеги — столько времени мы с ними провели вместе. В тот первый обыск, который длился много часов, как у меня сложилось впечатление, они не искали ничего конкретного. Понятно, что их главной целью была любая электроника, а также у них, естественно, была традиционная собака, которая довольно тщательно проверила квартиру на наркотические вещества. Естественно, они пролистывали книги, искали документы, бумаги, но никакие документы о паспортах их не интересовали. Эти документы стали целью уже последних мероприятий, которые проходили на прошлой неделе.

В итоге они забрали два телефона, которыми я пользуюсь сейчас, какие-то старые телефоны, старые айпэды моей дочки, компы — новые и старые. Набрали внушительное количество техники и проявили довольно резкий интерес к проектору, который стоял у меня дома. В ответ на мое замечание, что давайте тогда телевизор снимайте, потому что на нем потенциально у записывающих устройств даже больше памяти, чем у проектора, они улыбались. Сказали: «Телевизор не нужен, а вот проектор возьмем». 

Это рифмуется с тем, что в этот же день, 21 июня, Следственный комитет провел обыски в галерее АРТ4 и у ее владельца Игоря Маркина, на основании знакомства последнего с Верзиловым. Маркин — один из ведущих московских галеристов, коллекционеров и деятелей современного искусства. У него даже не галерея, а скорее небольшой музей. И следователи также изъяли у него проектор, который я брал у него на пару недель некоторое время назад.

— Может, этим проектором можно что-то проецировать на большую стену и устроить акцию?

— Нет, это именно кинопроекторы. Они такого формата и размера, что если дома включить свет, ты уже не сможешь ничего смотреть, не говоря уже про уличное использование. 

— Что было после обыска?

— В 7 утра они пришли на обыск, не дали возможности связаться с адвокатом. Мне удалось сообщить нашим ребятам только, что у меня ломают дверь. После этого через 20 секунд у меня уже забрали телефон.

— Дверь выбили каким-то специальным тараном?

— Кувалдами. Собственно, есть замечательное видео с камер подъезда, которое появилось в одном из телеграм-каналов, как заходят сотрудники в масках и с такими огромными кувалдами. 

Все эти близкие к правоохранительным органам телеграм-каналы сливали кадры очень активно, когда еще форсировали версию, что возбуждено дело по 280-й статье из-за сториз с песней Захара Мая. Это была такая кампания по дезинформации, потому что ни разу нигде сотрудники не проявляли интерес ни к этой песне, ни к этой статье.

— А что их интересовало?

— Дальше мы приехали в ОМВД по Красносельскому району — это был не ближайший ОМВД, абсолютно не ближайший. Мы направлялись туда явно специально, но с какой-то непонятной целью. Потому что обыском руководили два следователя Следственного комитета и оперативники из ЦПЭ и ГУВД. Ну и при поддержке людей, которые выбивали дверь, были с собакой и так далее. А все документы, которые мне предъявлялись, они были подписаны исключительно генералом [Рустамом] Габдуллиным из Управления по особо важным делам СК, в производстве которого находится дело о массовых беспорядках. Очень репрезентативный состав обыска.

— Что происходило в отделе?

— Когда мы приехали туда с сотрудниками СК, начался очень комичный допрос, в рамках которого сам следователь уже улыбался. У него была распечатка в руках, где были фотографии из моего инстаграма и немножко расширенные подписи оттуда с комментариями. Он говорил, что ему стыдновато, что оперативники принесли ему такой материал, но приходится работать с тем, что есть. На основании этих пяти страничек, распечатанных на цветном принтере, он проводил допрос. Там были такие вопросы: что я делал в июле 2019 года в Эстонии? Что я делал в июле 2019 года в Италии? Почему я знаком с президентом Эстонии? Что я обсуждал с президентом Эстонии? 

В моем инстаграме есть фотографии с президентом Эстонии, которые я снял там на празднике в августе 19-го года — это День независимости Эстонии, куда я был официально приглашен. В этот день в Таллине проходил прием, на который приглашали деятелей культуры. Поскольку я оказался в этот день в Эстонии, меня позвали туда. 

И дальше также: насколько хорошо я знаком с Алексеем Навальным, какие у нас отношения? А вот на этой фотографии из моего инстаграма, что вы конкретно обсуждали [с Навальным] и что вы делали, кроме того, что ели после пробежки? Такие безумные вопросы, состоящие либо из вопросов про мои заграничные путешествия, либо из вопросов про мои связи, отношения и характер бесед. Всем было понятно, что это бредовый допрос, который проводится с целью, чтобы что-то провести.

Около 9 вечера кончается многочасовой допрос. Никаких повесток мне не дали. Все как бы было закончено, но изъяли мой телефон и не дали связаться с адвокатом или с кем-либо. 

— Все это время ты был без адвоката?

— Без адвоката. И я тщательно это отражал в заявлениях в СК. Написал заявление по факту того, что уже является оставлением в опасности моей дочери — она была за городом, и мы договаривались с семьей, что я буду с ней гулять и заниматься. 

В 9 вечера я выхожу из ОМВД района Красносельский и без каких-либо средств связи направляюсь к метро. Захожу в ближайший салон сотовой связи, покупаю телефон и оформляю симку, чтобы с кем-то можно было связаться и построить планы дальше. Когда я выхожу из салона и включаю телефон, обращаю внимание, что стоят две полицейские машины. В них сотрудники, которые, не особенно скрывая, наблюдают за мной. Удивленный, что это продолжает происходить, я прогуливаюсь вверх-вниз по улице от метро «Красносельская» и понимаю, что не только машины движутся за мной не спеша, но и какое-то количество оперативных сотрудников на традиционном расстоянии — 50-100 метров. Они, тоже не особенно скрываясь, но и не приближаясь слишком близко, находятся вместе с нами.

Первые догадки были о том, что они решили как-то очень гласно посмотреть, куда я направляюсь. Я прошелся туда-сюда, пока в какой-то момент не заметил, что в мою сторону бежит некий юноша, который уже не очень похож на оперативного сотрудника: с блондинистым мелированием, возраста 20-22 лет, в шортах странных, по-модному рваных. Бежит в мою сторону и, подбегая ко мне, резко бросается в ноги. Начинает орать нечто нечленораздельное, типа: «Что ты делаешь???». Я, как человек, который сталкивался с подобными операциями, прекрасно понимаю, что происходит. Причем он не пытается меня бить или причинить какой-то там ущерб. С первой секунды, когда он подбежал ко мне, было понятно, что его цель не ударить, а ввязаться в какую-то потасовку — в идеале, чтобы я как-то отреагировал на его действия. Но я это прекрасно понимаю, перекатываюсь, встаю, начинаю бежать. Он тоже встает, начинает бежать за мной.

— То есть ты не успел с ним сцепиться?

— С первой секунды, когда он не бьет меня, а валится мне в ноги, я понимаю, что происходит. Есть два варианта: либо человека попросили дать тебе в рожу, либо человека попросили сделать так, чтобы ты ему дал в рожу. 

Я бегу [от него] дальше в сторону дороги, пока не добегаю до перехода, через который движется довольно плотный поток машин — не могу бежать дальше. Тут меня догоняет юноша и как в первый раз бросается мне в ноги, уже второй раз сбивает меня. Продолжается его нечленораздельный ор. И буквально через 20 секунд после этого нас настигают сотрудники полиции и заковывают в наручники, не говоря ни слова.

И меня, и его разводят по сторонам, вызывают вторую патрульную машину. Она отдельно доставляет нас уже в Мещанский отдел. Там ведут беседу с ППС, который нас доставил, — они прекрасно все понимают, стыдятся и прячут глаза, выражают некое замешательство. Очевидно, что их в последний момент попросили во все это впрячься. Начинают писать протоколы. Постоянно приходят какие-то сотрудники, приезжает начальник ОВД «Мещанский», уводит куда-то их в кабинет, привозят того паренька, водят его туда-сюда. Его там, как говорят, возили на разные медосвидетельствования, а стоявшая у ОВД «Мещанский» публика и журналисты довольно хорошо поснимали, как его уводят в машину и сажают почему-то на переднее сиденье.

Протокол пишется довольно долго, потому что нас туда доставили уже где-то в 9.30. Они не успевают ничего дописать до полуночи, и уже на следующий день утром мы узнаем, что составлен протокол о мелком хулиганстве.

— Ты был в отделе до утра?

— Да. До утра пишется протокол о том, что я обвиняюсь в мелком хулиганстве по статье 20.1, а паренек, дескать, шел и увидел, как я оскорбительно пристаю к женщинам и детям, выражаясь нецензурной бранью. И счел необходимым подойти ко мне и сделать замечание, а я в ответ начал орать, его отталкивать и бить. 

Как я понимаю, была задача, чтобы я как-то ударил или дал ему в рожу, но поскольку это провалилось, они решили перевести все в формат озабоченного гражданина, который прервал хулиганские приставания Верзилова к женщинам и детям. Так и формулировалось — «к женщинам и детям». Произошло все прямо у дверей какого-то торгового центра, но адвокату, конечно, видеозаписи не дали. И уже 22 июня материал направляется в Мещанский суд. Ближе к вечеру судья получил дело на 40 листах. Все говорили, что у Верзилова очень богатый словарный запас, ведь дело о мате занимает 40 листов, но там были многочисленные справки, какие-то рапорта. За мат судья назначает максимально возможные 15 суток ареста.

— В спецприемнике все тоже было странно?

— Спецприемник, конечно, тоже достаточно сильно переполошился — там в этот момент уже сидел Самариддин Раджабов. Ему 18 суток дали заранее за какой-то пикет. Он рассказал мне, что с момента моего доставления в спецприемнике кардинально изменилась еда. Было ощущение, что они поменяли поставщика просто, потому что до этого есть было невозможно, а когда я оказался там, то я уже вообще не мог на это жаловаться. Еда была прямо нормальная, а до этого Самариддин говорил, что была какая-то склизкая гречневая каша. 

Естественно, стали приезжать какие-то люди, органы, ОНК, чему я благодарен. Чуть ли не через день стали навещать — и не только меня, но и всех остальных арестантов.  

— Что это был за спецприемник?

— Второй, в Хорошево-Мневниках. За акцию в финале ФИФА я там же отбывал 15 суток.

По правилам спецприемника, у тебя есть право на 15 минут звонков каждый день: можешь выходить из камеры, брать свой телефон, включать и звонить. Поэтому у меня какой-то канал связи с волей был, и я рассказал, что происходит. В какой-то момент я узнаю, что моя девушка Ника [Вероника Никульшина], которой не было в Москве, вернулась и была со своей мамой в моей квартире. К ним приехал тот же репрезентативный состав следователей Следственного комитета с группой поддержки, и провел еще один обыск. Изъяли телефоны у Ники, у ее мамы, еще раз все тщательнейшим образом проверили и, помимо всего, изъяли мой канадский паспорт, какие-то старые документы, ксерокопии и так далее. 

Очень важно сказать, что во время первого обыска они много раз вертели этот паспорт в руках, не проявляя абсолютно никакого интереса ни к нему, ни к каким-то ксероксам документов. 

— Второй обыск был уже с решением суда?

— Нет, без. Опять же, было то же самое постановление, подписанное лично следователем Управления по особо важным делам генералом Габдуллиным. И тоже на основании того, что за день до этого поступила оперативная информация, которая требует неотлагательного обыска. Стандартная формулировка для проведения обыска без суда.

Спустя какое-то время после второго обыска меня должны были вести на звонок, и сотрудники, опять смущаясь немного, спрашивают: а как вы звонить-то будете? Говорят, что тут утром приезжали люди из Следственного комитета и изъяли и ваш телефон, и ваш российский заграничный паспорт. Он у меня был как удостоверение личности в спецприемнике. Я говорю: «Ничего себе, очень интересно, потому что сотрудники-то прекрасно понимали, что я этот телефон приобрел, вот ровно выйдя из отдела». Учитывая, как они плотно меня контролировали и вели в эти полчаса, когда я вышел с допроса, у них не было никаких сомнений насчет его происхождения.

Из-за этого я дальше пользовался каким-то телефонами сокамерников. Продолжаю сидеть, срок близится к концу. Каждый день ходил на прогулку, занимался спортом, бегал, подтягивался, что, как я выяснил потом, произвело положительное впечатление на оперативных сотрудников, о чем они на следующих обысках не преминули мне сказать. Они как-то были приятно удивлены, что, находясь в спецприемнике, я так активно занимаюсь спортом.

Когда я был уже на последней пробежке в спецприемнике, приходит дежурный и вручает мне на официальном бланке Следственного комитета уведомление генерала Габдуллина о том, что в отношении меня возбуждено уголовное дело по статье 330.2 «Неуведомление о втором гражданстве». Также вручается повестка о вызове на допрос — на следующий день после освобождения, в 11 утра.

Изначально очевидно, что до проведения обыска у них был приказ о возбуждении хоть какого-нибудь дела на Верзилова, и, видимо, все эти две недели они пытались понять, какого. В какой-то момент решили задействовать паспорт — для этого провели еще один обыск, изъяли оригинал паспорта, но, конечно, по статье 330.2 очень сложно человека задерживать и как-то лишать его свободы, потому что статья максимально ничтожная. И вот им удалось только позвать меня на допрос.

Приходим мы на следующий день на допрос с адвокатом — это уже 7 июля. Все вопросы про мой второй паспорт. Естественно, у нас была с адвокатом стратегия 51-й статьи, но вопросы были: где я приобрел канадское гражданство? Когда я жил в Канаде? Эти процедуры происходили в рамках объединенного уголовного дела, которое включало в себя уже 3 статьи: 212, 318 и 330.2, то есть уголовное дело по массовым беспорядкам 27 июля 19-го года и по нападению на сотрудников правоохранительных органов оказалось объединенным с делом о неуведомлении о канадском паспорте. Это такая феерическая коллизия, которая, конечно, доставляет.

— Но это одновременно и тревожный достаточно сигнал. Ты не рассматриваешь это как риск все-таки стать фигурантом большого дела с серьезными обвинениями?

— Организация массовых беспорядков — это безумно дутое дело. Все следователи Следственного комитета, которых заставляют играть эту роль, но которые все-таки не совсем сумасшедшие люди, прекрасно понимают, что никаких организаторов, которые бы выступали в реалистичном качестве, не было. Поэтому привязать к ним человека, который практически весь июль был в детском лагере вожатым, ну это просто крайняя степень безумия.

— А были какие-то в твоем инстаграме или твиттере призывы участвовать в акциях? Что-то, за что им можно зацепиться?

— У меня не было в соцсетях абсолютно никаких таких вещей, потому что я действительно был до начала активной фазы прошлогодних митингов не в России. Путешествовал в Италии, потом был в детском лагере. Я был действительно свидетелем этих событий, наблюдал и комментировал происходящее в довольно отстраненном ключе. Если бы что-то было, то это было бы использовано, конечно же, вместо вот этого идиотского обвинения о неуведомлении о втором паспорте.

В конце допроса о паспорте, который проходил 7 июля, следователь, широко улыбаясь, кладет на стол постановление, подписанное генералом Габдуллиным, и говорит: «Ну, Петр Юрьевич, теперь мы с вами едем на следующий обыск». Это была квартира, в которой я зарегистрирован, но не живу — квартира, в которой живет моя мама, на севере Москвы. Мы берем адвоката, берем очередную штурмовую группу оперативников, которые нас ждут уже в двух микроавтобусах, и по пробкам, включая мигалки, с огромной скоростью, выезжая на встречную полосу, едем на следующий обыск.

— Во время следующих обысков двери уже не ломали?

— Нет. Надо сказать, что, кроме слома двери в первый день и неразрешения связаться с адвокатом, сотрудники со мной были достаточно вежливы, в отличие например от Вероники, с которой у них сразу не сложилось общение, как говорили следователи. На удивление они вели себя в рамках, и каких-то нареканий к ним не было.

Когда мы приехали во вторую квартиру, было очевидно, что в нее за несколько часов до этого кто-то попадал, потому что личинка замка была практически вывернута наружу и вытащена наполовину. Ключ, тем не менее, вставлялся. 

Очевидно совершенно, что люди, обладающие спецустройствами для вскрытия замков, и зашли в квартиру за несколько часов до обыска. Там не было никаких перевернутых ящиков, но вещи стояли не на своих местах. Было очевидно, что по квартире прошлись, проверили все, вышли из нее, закрыли замок и уехали. Очевидно, они побыли в квартире и не нашли там ничего интересного. Обыск при этом тоже очень тщательно происходил.

— Они что-то конкретное искали? Если предположить, что оперативники осмотрели квартиру до этого, то они, может быть, указали следствию на что-то конкретное?

— Нет. У меня не сложилось такого ощущения. И никаких документов по поводу этого произведенного нелегального обыска мы не видели. 

— А маму они не напугали?

— Нет, она в деревне и не была дома. Тем не менее, они тщательно перерыли всю квартиру, и их уже интересовали какие-то ксерокопии моих детских паспортов. Или загранпаспорта, которые мне выдавали, когда мне было 5 лет. Какие-то старые копии канадской карточки социального страхования.

— Расскажи, как у тебя вообще появился канадский паспорт?

— Предыстория такова. Мой папа — физик-ядерщик и видный в мире специалист по безопасности атомных станций, очень выдающийся в своей области ученый. В девяностые-нулевые он часто работал и до сих пор работает по различным контрактам за рубежом. В конце суровых 90-х одно из мест его работы было в Канаде. Я тогда учился в 7-м классе. У него возникло предложение повезти меня поучиться в Канаде. Там я учился в 7, 8 и 9-м классе. Закончив 9-й класс, я уехал учиться с папой на следующее место его работы — в Японию. 

Потом вернулся в Москву, поступил в МГУ на философский факультет и уже остался в Москве. Через несколько лет мне по канадскому закону полагалось вслед за родителями канадское гражданство — автоматически, как их несовершеннолетнему ребенку, проживавшему в Канаде. Соответственно, когда я уже учился в МГУ, Канада прислала документ, объявляющий о том, что я имею право на канадское гражданство. И я его таким образом получил.

— Следователи пытались этот вопрос как-то исследовать?

— Видимо. Хотя собственно какая-то механика получения гражданства абсолютно не нужна для материалов этого уголовного дела, но их сильно интересовали детские документы, какие-то чуть ли не школьные грамоты, которые они не брали, но с интересом вертели в руках.

Когда этот обыск закончился, я поехал домой. Выбитую дверь уже починили. Поехал домой, проснулся человеком без каких-то следственных мероприятий. Радуюсь. У меня на 4 часа назначен эфир на «Эхе» — еду, там провожу часовой эфир. Выходя из редакции «Эха» на Арбате, вижу, что меня поджидают крепкие пареньки двадцатилетнего возраста, скорее похожие не на оперов, а на провокаторов, и снимают меня на мобилы. Но не идут за мной. Я думаю, что это какое-то наблюдение. Мы выходим вдвоем с [Егором] Жуковым, с которым я вел эфир. Еще через минуту меня догоняет бригада следователей Следственного комитета, которые говорят: «Петр Юрьевич, очень нужно проехать на еще один обыск, на вашу новую квартиру, в которую вы сейчас переехали». Мой переезд не был связан с обыском, я просто и так планировал переезд с одной съемной квартиры на другую. И так совпало, что, пока я был в спецприемнике, мои друзья перевезли вещи на новую квартиру.

Погружаемся в фургон с оперативниками, с мигалками на огромной скорости едем в эту квартиру в центре, где начинается тщательнейший обыск всей квартиры. Он уже начинает носить дико комедийный характер, потому что в квартире вещи на 95% те, которые следователи детальнейшим образом изучали две недели назад, когда проводили обыск в прошлой квартире. Вещи просто были упакованы и перевезены, но следователи просматривали еще раз те же самые книги, вещи, папки и документы. Надо сказать, это ускорило обыск, но не сильно. Заканчивается этот обыск, следователь загадочно улыбается и кладет на стол новое постановление об обыске. Мы с адвокатом смотрим его и приходим в полный **** [замешательство], потому что мы видим, что это постановление о новом обыске в квартире мамы, в которой обыск прошел за день до этого.

— Второй официальный обыск в квартире мамы, а вместе с неофициальным, возможно, уже и третий?

— Да. Честно говоря, я в практике наблюдения за уголовным процессом в России не помню, чтобы хоть у кого-то проводились несколько раз подряд повторные обыски в тех же самых помещениях. День за днем. Мне сложно представить, что какие-то факты оперативной информации за эту ночь появились, требующие немедленного изъятия чего-либо.

— Что было дальше?

— Опять же два полицейских автобуса, машина оперативного сопровождения, еще какая-то машина — всей этой кавалькадой мы едем по встречке в час пик. То есть ресурсы Следственный комитет тратит колоссальные на имитацию всех этих действий. Бригада оперативников, бригада следователей, управление по особо важным делам и так далее. Каждый день тратятся какие-то сотни тысяч, миллионы рублей на оперативное сопровождение всех этих мероприятий.

— Перформанс генерала Габдуллина.

— Да, да, да. Даже его начальника скорее, а он тут скорее организатор и исполнитель.

Не доезжая квартиры мамы, вся эта кавалькада тормозится, и следователь говорит: «Сейчас, тут кое-что надо сделать». Показывает новое постановление — не до конца показывает, скорее, сам перебирает бумаги, но я успел прочитать его за секунду. В двух минутах пути от квартиры моей мамы живет ее подруга — и мы всей этой огромной кавалькадой из четырех автобусов тормозимся у ее квартиры. Ее вызывают, и уже без нас, потому что ни я, ни мой адвокат не могут в этом участвовать, вся эта бригада заваливается в квартиру к этой женщине.

— Что они там ищут?

— Как говорила мамина подруга, они пролистывают какие-то ее документы, ксерокопии. Она довольно близкая подруга моей мамы. Она присматривает за котом, бывает в маминой квартире. И вот проводят тщательнейший обыск уже в ее квартире. Забрали какие-то бумажки, связанные с моей мамой, где даже не я упоминаюсь, а моя мама. Это заканчивается, и далее мы едем на восьмой обыск — повторный обыск в квартире моей мамы, который проходит, опять же, тщательнейшим образом. Оперативники явно были просто измучены, это же огромный труд.

— Все это время работали те же самые люди?

— Да. Бригады не сильно различались по составу. Наверное, не очень весело проводить изо дня в день обыск в тех же самых квартирах.

В последний раз они почти ничего не забирали, кроме еще нескольких бумажек, относящихся к моим детским паспортам, которые решили не брать за день до этого. Проходит еще один многочасовой обыск, результатом которого становятся три каких-то ксерокопии пятнадцатилетней давности.

— Это был последний обыск?

— Из обысков последний. На следующий день — допрос. Мы, уже наученные горьким опытом, ожидаем появления еще каких-то квартир подруг, но действительно происходит допрос, длившийся 30 секунд. Мы взяли 51-ю статью. Мне предъявили обвинение и взяли с меня подписку о невыезде.

— Твои паспорта, по которым ты можешь уехать, изъяты?

— Да. Все.

— Отдельно хотел остановиться на том, что ты в своем твитере хвалил экспертов, которые проводили твою психиатрическую экспертизу. Расскажи чуть подробней, что это за люди и почему они тебя так обрадовали.

— Просто я ожидал, что представители судебно-медицинского сообщества, которые традиционно работают с МВД и СК, это такие люди, которые все делают так, как надо органам. У всех у нас есть образ вероломных врачей, которые делают что-то в ущерб «подэкспертному». А тут оказались люди, которые с пониманием, внимательно выслушивали про мое отравление. И вопросы, которые они мне задавали, значительно превысили мои невысокие ожидания от людей, которые занимаются судебно-медицинской экспертизой.

Одна из экспертов, например, хорошо разбирается в литературе Эдуарда Лимонова. В обычной жизни не очень часто встретишь людей, которые не просто читали, а прям разбираются. Среди следователей интеллектуальный уровень, надо признать, очень невысок, им не хватает такого интеллектуального кругозора, а здесь действительно я был приятно удивлен. Я, правда, еще не знаю, какое будет заключение судмедэкспертизы.

— Возвращаясь к твоему паспорту. Ты же наверняка уже изучил состав соответствующей статьи УК. Можно ли тебя на самом деле обвинять в неуведомлении о втором гражданстве? Какая у защиты позиция?

— Выражаясь юридически, по замыслу законодателя, в этой статье речь идет о предоставлении информации «компетентным органам». Но о паспорте было широко известно СМИ и органам минимум с 2011 года: было много публикаций на эту тему, особенно во время процесса с Pussy Riot.

— Попадало ли это в какие-то материалы органов?

— Да, и в материалы дела, и в другие материалы правоохранительных органов. Следователь по делу Pussy Riot постоянно показывал в эфирах государственных каналов и документы Нади Толоконниковой (на момент суда она имела канадскую «грин-карту» — прим. «Медузы»). Это многократно упоминалось и использовалось органами в их, так сказать, повседневной работе.

Учитывая этот факт, юридически некорректно обвинить человека в совершении данного преступления.

— То есть ты даже не задумывался о необходимости уведомлять правоохранительные органы?

— Да. В России, конечно, принимается большое количество безумных законов, но у меня было понимание, что это широко известная информация.

Собственно, когда меня отравили, одним из первых людей, которые комментировали мое отравление, был премьер-министр Канады, который в официальном заявлении, общаясь с журналистами, сказал: «У нас есть информация, что в России отравлен гражданин Канады. Обстоятельства отравления вызывают беспокойство и мы вынуждены заявить, что будем следить и узнавать, что происходит». Заявление на высшем уровне.

— Тогда все-таки с чем на самом деле связаны все эти следственные действия? Может ли быть это связано с твоей деятельностью как издателя?

Я считаю, что в данный момент на это ничего не указывает. Ни к «Медиазоне», ни к сотрудникам «Медиазоны», ни в каком-то качестве не проявлено никакого интереса. Мы также собираем какую-то информацию из собственных источников и у нас нет информации о том, что это как-то связано с «Медиазоной» и с моей работой в качестве издателя.

— Сейчас ты остаешься в качестве издателя «Медиазоны»?

— Да.

— В чем твоя функция в издании? 

— Я не только издатель, но и основатель-учредитель «Медиазоны». Я не учредитель юридического лица, но собственно, «Медиазона» была основана мной, Надей Толоконниковой и Машей Алехиной после их освобождения для того, чтобы появилось СМИ, которое заняло бы ведущую позицию в области освещения правоохранительной сферы. И сейчас, собственно, моя работа остается той же, которая была в начале, организация работы редакции.

— То есть ты ищешь для этого ресурсы? Фандрайзинг, можно сказать.

— Именно так.

— Не вмешиваясь в редакционную политику?

— У нас это достаточно жестко соблюдается, я никогда не пытался это сделать. У нас с [главным редактором Сергеем] Смирновым в этом плане абсолютно четкое взаимопонимание.

— У тебя сложилось свое представление о том, кто действительно и с какими целями стоит за твоим уголовным делом, если оно достаточно косвенно связано и с беспорядками, и с неуведомлением о гражданстве, и тем более с «Медиазоной»?

— Складывается полное ощущение, что был дан приказ возбудить хоть какое-то уголовное дело на Верзилова. Возбуждайте дело, какое — решайте сами. Не хочется здесь заниматься какой-то неадекватной конспирологией, но учитывая просто невероятную координацию силовиков, как говорит адвокат [Сергей] Бадамшин, «на уровне руководителей ведомств», а это действительно так, есть ощущение, что это просто буквально политические руководство страны в том или ином виде.

Дальше можно поставить какую угодно фамилию — вплоть до Путина. Условно говоря, можно представить коллективное решение, которое вполне может быть инициировано лично Путиным или кем-то на уровне Совета безопасности, которые по тем или иным причинам провели какое-то обсуждение и решили, что пора возбудить на Верзилова какое-то уголовное дело. Масштаб действительно беспрецедентный, и то, какие структуры подключены, и какая последовательная работа из недели в неделю ведется.

— До тебя не доходили никакие сведения, позволяющие сделать чуть более конкретные выводы на этот счет?

— Была дезинформация по поводу того, что я якобы готовлю некую акцию на параде Победы.

— Да, давай перейдем к этому вопросу. Я так понимаю, если и могла быть болезненная реакция руководства страны на какие-то твои действия, то это тот самый случай.

— Да, да, да. Сразу хочу ответственно заявить, что у меня не было никаких планов ни в каком качестве организовывать или участвовать в какой-то акции в те дни.

— Откуда тогда возникла вся эта история?

— Ты отталкиваешься от материала «Би-Би-Си», да?

— А материал «Би-Би-Си» — отправная точка этой версии?

— Да. Единственная точка. Вышел материал «Би-Би-Си», в котором говорилось, что мое преследование может быть связано с тем, что я или готовился, или хотел принять участие в некоем мероприятии, которое, возможно, должно было пройти на параде Победы.

— Что было на самом деле? И откуда появилась эта информация?

— Давай я тебе скажу, но мы не будем называть имя. По-моему, он публично не выступал в этом качестве. Это человек, который много лет занимался активизмом.

— Он акционист?

— Нет, нет. У него нет ни одного акционистского опыта, просто такой политический активист. Художником он себя не считает. У него действительно были мысли о проведении какого-то небольшого пикета, связанного с проведением парада Победы, — такого антимилитаристского характера. И этот человек просил у меня каких-то рекомендаций относительно людей, которые могут снять это. Зная фотографов, которые традиционно по роду своей деятельности освещают разные акции, я сказал: «Попробуй связаться с тем и с тем, предложи, поговори с ними, интересно им это или нет».

Больше никакой связи меня и этой предполагаемой акции не было, ни в каком качестве. Я абсолютно не смущаюсь признаться в срыве силовиками какого-либо мероприятия, если бы я его готовил и планировал. В этом нет ничего такого позорного, но должна была проводиться какая-то подготовительная работа, снимки, переписка, картинки. С учетом объема изъятой техники, можно было бы, конечно, найти и предъявить это хоть в каком-то виде. Но этого нет, потому что я действительно не выступал в этом качестве.

— Могли появиться какие-то основания так думать, кроме разговора про оператора? В материале «Би-Би-Си» упоминалось со ссылкой на источники, чуть ли не на твоих знакомых, о том, что ты уже буквально согласился на эту акцию, что тебе очень понравилось, что тебе был известен ее формат и так далее.

— Нет, это некорректно. Я на тот момент находился за городом, меня не было в Москве до дня, когда у меня были произведены обыски. Я не имел никакого отношения, ни информационного, ни какого-либо еще к ее проведению. Возможно, произошла или осознанная, или неосознанная дезинформация. А это не секрет, что и политическое руководств, и органы считают, что я такой главный в России человек по акционизму. В иерархическом сознании Верзилов — такой вот главный в России человек, который проводит самые громкие акции и, соответственно, «акционистское управление» находится как бы под его контролем. Такой генерал Габдуллин в мире акционизма.

— Акционист по особо важным делам.

— Да, акционист по особо важным делам. Соответственно, исходя из этих соображений, и было принято решение действовать. Но тогда у нас есть два варианта, либо нужно ужасаться уровню оперативной некомпетенции людей, которые это все делают. Либо второй вариант — они осознанно дезинформировали коллег, политическое руководство или сразу всех, чтобы провести в отношении меня подобные мероприятия. Или третий вариант — это никак не связано со всем этим событием.

— Тебе известно о каких-то следственных действиях или еще какой-то деятельности правоохранительных органов в направлении этой предполагаемой акции?

— Эта версия тоже вызывает сомнения. Обыски проводятся у меня, у моего знакомого, который владелец музейного комплекса и который никогда вообще не был замешан ни в каких политических действиях. У моей мамы, у моих близких, у девушки и так далее, но никаких даже намеков на какое-то оперативное сопровождение людей, которые могли быть более тесно связаны с некой предполагаемой акцией.

— Включая того человека, который с тобой ее обсуждал?

— Да.

— И ты допускаешь в связи с этим некоторую сознательную дезинформацию руководства страны или руководства спецслужб?

— Вполне допускаю. Мы понимаем, что взаимная дезинформация коллег и друг друга в этих кругах не редкость. Потому что люди преследуют разные аппаратные цели и иногда им выгодно представить дело таким образом, каким им выгодно его представить.

— Как ты думаешь, самим следователям известна цепочка и последовательность этой дезинформации?

— Мы этого не знаем. Если предположить, что они имели задачу как-то предотвратить что-то, то они бы, безусловно, занимались людьми, которые являлись источниками информации об этом событии. Мы этого не видим, никаких оперативных действий в этом направлении не было предпринято.

— Ты допускаешь, что кто-то специально использовал эту ситуацию, чтобы свести счеты с тобой?

— Да, чтобы найти повод провести следственные действия, безусловно. Акция на чемпионате мира, поскольку она прошла лично на глазах у Путина, Макрона, президента Хорватии и еще пятнадцати глав других стран, сильно расстроила руководство правоохранительных органов, которые допустили такое. 

У нас сложилось полное впечатление, что именно отравление, то есть покушение на мое убийство, и было сведением счетов. На 95% так считаем и я, и адвокат, и близкие люди, которые изучали эту ситуацию. Мы считаем, что это не связано с Центральной Африкой и расследованием убийства журналистов, как предполагалось в тот момент. Сейчас я абсолютно уверен, что отравление, которое произошло на первом этаже Басманного районного суда, было связано исключительно с акцией на чемпионате мира.

— И это главная претензия к тебе со стороны руководства спецслужб?

— Да, но опять же странно, что два года спустя, после того, как я был на грани смерти или инвалидности, зачем-то возвращаются к этому.

— Но зафиксируем, что наиболее вероятная, на твой взгляд, причина всех этих событий — попытка личной мести?

— Да-да-да.

— Со стороны кого-то очень высокопоставленного.

— Да-да-да. За всю совокупность деятельности, условно говоря.

— Как твои близкие реагируют на все эти репрессии, уже не первый раз происходящее вокруг тебя? Как там твои дети?

— У всех хватает сил относиться к этому с юмором.

— Это уже не так смешно, если речь идет о мести влиятельных людей.

— Это вызывало большую тревогу, когда меня отравили. Все познается на контрасте. Человек, который живет в подмосковном доме, который находится в абсолютном вакууме от происходящих процессов в стране, для него и его близких мельчайшее следственное действие и любое мелкое задержание является огромным стрессом. Люди, которые варятся в этом многие-многие годы, для них являются страшными такие вещи, как мое отравление, а процессуальные действия какие-то уже не являются факторами. К сожалению, люди к такому привыкают.

— Какие-то новые угрозы в твой адрес поступают? Ощущаешь давление?

— Нет, я никогда не фиксировал никаких серьезных угроз, кроме каких-то идиотских. Угрозы в моем отношении сразу материализовывались в конкретные следственные или иные специальные мероприятия.

— У многих даже, скажем так, политически активных людей, у которых есть какой-то стержень для борьбы, накопилась усталость, желание уехать, свернуть, ограничить свою деятельность. У тебя есть ответ на вопрос, как сейчас рационально вести себя, когда очевидно, что, проявляя любую активность, ты находишься под тяжестью не просто уголовных статей, а обвинений с наказанием в 15, 20 лет? Как вести себя правильно?

— Популярной шуткой, когда меня отправили на судмедэкспертизу, было то, что следователя направили Верзилова на судмедэкспертизу, потому что только невменяемый человек может продолжать жить в России, имея канадский паспорт. На самом деле многие люди говорят про «уехать», но у многих нет возможности это сделать. Действительно уехать очень сложно. У меня же возможностей уехать больше, чем у кого-либо. Канадский паспорт дает право жить практически где угодно без ограничений. Тем не менее, меня действительно интересует борьба здесь в России. Все эти обвинения, они, конечно, носят декларативно-идиотский характер.

Все помнят прекрасно расследование Навального от 12-го года о том, что у Бастрыкина был вид на жительство в Чехии. Там огромное количество людей из путинского окружения, начиная от [Геннадия] Тимченко и всех остальных, у которых были точно установленные факты иностранного гражданства. Напомню, что закон криминализирует неуведомление не только о гражданстве, но и любом документе, дающем право на проживание за рубежом, любом виде на жительство, которые есть у [ведущего Владимира] Соловьева и всех остальных деятелей. Вспомни тоже английское гражданство [журналиста Сергея] Брилева и так далее. В такой ситуации хочется сформулировать мысль, что вот у них тоже есть возможность уехать. Пусть лучше уезжают они, а не мы.

— То есть если бы ты оказался перед Путиным, ты сказал бы именно это?

— Да. «Владимир Владимирович, уезжайте». Безусловно. Потому что мы претерпеваем все эти нападки, иногда смертельные на себя и на близких для того, чтобы ситуация в стране изменилась. Чтобы здесь было жить не так, как сейчас, а лучше. И остается просто находить наиболее эффективные способы борьбы и продолжать борьбу, а не как-то уезжать и опускать руки.

Мне кажется, что я сейчас человек, в биографии которого не было только собственной смерти — которая почти была, но не произошла. Поэтому как у человека, который испытал всю возможную палитру, у меня не угасает желание бороться и продолжать свою деятельность, чтобы ситуация изменилась. И невозможно никак уберечься от того, что может на тебя прилететь, потому что, как мы видим, может прилететь по абсолютно любому поводу.