«Суду нужно совершить ритуал, жертвоприношение» В Петербурге скоро вынесут еще один приговор по делу «Сети». Мы поговорили о нем с отцом обвиняемого Николаем Бояршиновым

17 июня в Петербурге начинаются судебные прения по делу «Сети». Подсудимые по делу — программист Виктор Филинков и промышленный альпинист Юлий Бояршинов. Их обвиняют в участии в террористическом сообществе. Филинков на протяжении всего судебного процесса заявляет о пытках со стороны сотрудников ФСБ и не признает вину, Бояршинов, говоривший о насилии в СИЗО на этапе следствия, вину частично признал. Перед началом прений спецкор «Медузы» Кристина Сафонова поговорила с отцом Юлия, художником Николаем Бояршиновым — о том, как его жизнь изменило дело, которое длится уже два с половиной года.

«Юлику пришлось признать вину»

— Уже 17 июня суд собирается перейти к прениям и последнему слову. Видимо, скоро мы узнаем срок, который обвинение запросит для Виктора Филинкова и вашего сына Юлия. Вас это пугает или вы скорее воспринимаете это как окончание хоть какого-то этапа этого дела?

— После ареста [сына в 2018 году] я в какой-то момент подумал, что максимум, сколько я могу выдержать этот бред, наверное, три месяца. Больше трех месяцев я точно не проживу. Потому что это такой абсурд, из-за которого я не мог ни спать, ни есть. Но это тянется два с половиной года, и я уже, видимо, привык.

На самом деле у сына был гораздо более страшный период, когда он был в СИЗО № 6 «Горелово». Приходилось не только за его здоровье беспокоиться — не было уверенности, что он останется жив. Сейчас, когда он в СИЗО № 3, стало спокойнее. Условия там не сравнить [с «Горелово»], туда ОНК могут попадать.

С одной стороны, суд тянется совершенно абсурдные сроки. С другой — волнение: куда его отправят, когда осудят. Я понимаю, что, может быть, будет невозможно проверить, как он. Потому что даже здесь, в СИЗО № 3, часто нет никакой связи, письма месяцами не доходят. Сейчас [из-за коронавируса] нет ни свиданий, ни звонков — карантин вроде бы не должен влиять на звонки, но, видимо, беспокоятся, что по телефону им инфекция занесется. На суде хотя бы видим его — поговорить не дают, но все-таки хотя бы он рядом. Как-то спокойнее. 

Все это тяжело и неприятно. Когда только начинались суды, уже было ясно, что независимо ни от чего все получат сроки, и, видимо, немаленькие. Временами появлялась надежда. Но этот суд — это что-то, конечно! Никогда раньше с таким не сталкивался, даже приблизительно не представлял, что это такое. Вот получил полное впечатление.

— Что поразило больше всего?

— Это такой интересный процесс, когда все выполняют свои роли: адвокаты работают, высказывают свои аргументы, обвинение — свои. Суд дает свою трактовку, как будто не было никаких аргументов защиты, как будто вообще не слышали ничего, что говорили адвокаты. Это все очень странно как минимум. Когда присутствуешь и видишь, что действительно хорошо проделана работа [стороной защиты], результат очевиден, а потом вдруг получается, что судья все совершенно по-другому понимает. Поэтому надежды мало.

И сейчас такое старание не пускать никого в зал суда, хотя там остаются места и можно соблюдать дистанцию. Суды начались давно, делали перерывы после нескольких заседаний на полгода и больше, а сейчас очень сильно начинают торопить, отказываются от следующих экспертиз. Отказываются еще чего-то ждать.

Сегодня даже сказали: зачитывайте ходатайство сейчас или никогда. Мне кажется, хотят, пока карантин, провернуть все по-быстрому. Все-таки сейчас минимальная огласка этого дела, потому что никого не пускают в суд. И вообще сейчас же невозможно никакие акции проводить — ничего, все запрещено. Видимо, они считают это удобным временем. 

— Вы обсуждали с Юлием вероятные сроки и что, возможно, скоро будет приговор? Когда у вас в последний раз было свидание?

— Еще до карантина, один раз. Так неожиданно получилось: мне пришло разрешение сходить к сыну в феврале прошлого года. То есть разрешили мне сходить на свидание в 2019 году, а получил я его в 2020-м. Я был уверен, что все опять будет по-издевательски и меня не пустят. Но или в СИЗО просмотрели, или еще что-то, удалось сходить к нему. 

«Возможно, скоро [приговор]» — это трудно всегда, потому что все тянется, не знаешь, когда закончится. Обсуждать особого смысла не было. Были разговоры «на всякий случай», что, наверное, понадобятся вещи, чтобы потом их в колонию переправить. Но конкретно когда — неизвестно. И сейчас неизвестно. Потому что до этого несколько раз очень-очень спешили, а потом судьи уезжали на полгода.

Он [Юлий] всегда — даже когда было совсем плохо — старается выглядеть очень бодро. Всегда говорит, что у него все хорошо, старается не расстраивать. «Тут у меня сидельцы такие. Вот директор метрополитена. СИЗО даже такие люди посещают», — шутил так. 

— Как вам кажется, он, как и вы, уже привык к этой судебной реальности?

— Когда на пятый месяц [после задержания Юлия] нам разрешили свидание — до этого ни звонков, ничего не было, — он уже сказал, чтобы мы успокоились. «Все нормально, для меня это не было особенно неожиданным. Я же видел, что людей просто так за пост во „ВКонтакте“ сажают, дают реальные сроки», — и что сейчас такая действительность, любого могут схватить и упрятать надолго в колонию. Еще он несколько раз повторял, что тюрьма — это не смерть. 

Сейчас он внешне выглядит спокойно, но, по-моему, уже немножко начинает терять связь с реальностью, что ли. Не всегда точно [дает] показания, или уже действительно забыл. Этот странный допрос адвокат почему-то решил устроить — говорил ему, что будет все то же самое, что в прошлом году, но на самом деле оказалось не совсем то же самое. 

— Вы о допросе, который частично касался Виктора Филинкова?

— Да. Для Виктора это, по-моему, не очень хорошо. И самое главное, на этом допросе прозвучали только те вопросы, которые интересны обвинению, поэтому в целом это, конечно, выглядело очень нехорошо. Я потом спрашивал у адвоката: «Вы защитник или прокурор? Что это за вопросы, почему?» Он говорит: «Я задавал вопросы, которые все равно бы задал прокурор. Поэтому лучше уж я их задам». Я сказал: «Вообще-то как-то получилось не лучше». Действительно, были моменты, которые для Вити могут оказаться не очень хорошими. Возможно, что это как раз то, чего не хватало обвинению, — не знаю. И это было неожиданно для защиты Виктора.

— Как вы относитесь к тому, что в отличие от Виктора Юлий признает свою вину?

— Я понимаю, почему Юлику пришлось в какой-то момент признать свою вину. В «Горелово» он оказался в непростой ситуации. Да, ребят пытали, но и ему очень досталось. У Юлика получилось так, что его задержала полиция. С одной стороны, ФСБ лишилась возможности пытать электрошокером — они делают это до того, как официально оформляют задержание. С другой — они поняли, что это очень выгодная ситуация: можно на него давить как угодно и они вроде как ни при чем.

Сначала он был в «Крестах», к нему приходили как бы анонимные гости, сказали: «Не будешь давать показания, будет хуже». Он отказался, и его поместили в «Горелово» — в пресс-хату. Туда набивалось до 150 человек. Часть коек занимал «Кремль» — тюремный актив, состоящий из уголовников, которые были вроде власти там, пытали и избивали всех.

Я так понимаю, это был такой бизнес: они выбивали деньги, подсказывали, что можно продать квартиру, машину, дачу и прочее. Сыну они сразу сказали, что никакие деньги его вопросы не решат, с него нужны показания — и добивались этих показаний. Его избивали. У него там не то что постельных принадлежностей не было, он сначала на полу спал. Там впятером спали на двух спаренных кроватях. От тесноты и духоты у них была чесотка.

Какой-то мрак и Средневековье. В этих условиях реально непросто выжить, поэтому люди там были готовы продать все, что угодно. А для руководства СИЗО труп вынести — это не страшно, они как-нибудь это объяснят. Они очень озабочены тем, чтобы информация не выходила: у них много схем, как встречать различные комиссии, ОНК и как сделать, чтобы родственники ничего не знали. Где-то через полгода ему уже удалось оттуда выбраться, он все это описал и передал ОНК. Но чтобы вырваться, ему пришлось взять вину на себя — только тогда его переместили в СИЗО № 3.

— На ваш взгляд, мог ли Юлий отказаться от признательных показаний на суде? Объяснить, что дал их под давлением?

— Он сразу же сказал, что было давление. Только на прошлой неделе заявил, что дал согласие [на показания против себя] не под давлением. Мне, по правде говоря, непонятно, зачем он это заявление сделал. Это явно идея адвокатов, почему он согласился на это шоу? Зачем это вообще?

В принципе, я считаю, что и не нужно было [говорить о своей невиновности]. На суде, который был в апреле 2019 года, он сказал, что виновен, и перечислил в чем. Было абсурдно смотреть, как «террорист» признается в том, что ходил в походы, на концерты и прочее. Там не было ни одного пункта, который хоть как-то могли бы счесть незаконным. Да, была банка [найденного у него] старого черного пороха, которую он не отрицает. За нее он уже отсидел, хотя незаконное хранение взрывчатого вещества — это [обычно] штраф или условное.

Вообще, за что их судят, совершенно непонятно. У Вити даже этого пороха не было, за что он там сидит? [Адвокат Виктора Филинкова] Виталий Черкасов перечитывал [на заседании] пачку почетных грамот, характеристик Вити чуть ли не с дошкольного периода. Совершенно очевидно, что это просто замечательный во всех отношениях парень: способный, умный, добрый. Еще больший абсурд, что все участники суда прекрасно это понимают. 

Если разобраться, то, что вменяется им в вину, само по себе не является чем-то незаконным. Все их походы в лес, фестивали, даже какие-то собрания. Обвинение добивалось подтверждений, что обсуждались политические вопросы, как будто это что-то совершенно криминальное. Я не знаю, в каком мы обществе уже живем, что обсуждать политические вопросы стало преступным деянием, которое должно наказываться по закону. Даже если на акции или собрании кто-то высказывался о незаконной или законной смене власти, а я это услышал, я что, уже являюсь преступником? Если уж на то пошло, слышал я и не раз, когда кто-то высказывался в пользу незаконной смены власти — что, меня посадить в тюрьму сейчас за это?

Все обвинения бредовые. Это было бы смешно, если бы не было так жутко. Как можно столько мучить ребят и еще им грозить большими сроками? Это просто не укладывается в голове. Такое впечатление, что [суду] нужно совершить ритуал, жертвоприношение — этим все заняты, и больше ничего не интересует. 

— Как вам кажется, возможен ли у Юлия вариант как у другого фигуранта дела Игоря Шишкина? Он также признал вину и получил три с половиной года — небольшой срок по сравнению с теми, которые назначили пензенским фигурантам.

— Такой вариант, конечно, невозможен. С самого начала, когда он [Юлий] получил адвоката, он сказал, что ни в коей мере не согласен на вариант как у Шишкина. Шишкин сотрудничал со следствием. Юлик согласился только на признание своей вины. Еще он согласился на особый порядок — то есть без рассмотрения доказательств [в суде]. Но суд ему в этом отказал, как и предполагали адвокаты, потому что он не сотрудничал со следствием. Соответственно, у него не может быть такой же срок, как у Шишкина. 

«Сотрудники ФСБ — это другая ветвь эволюции»

— Каким вы запомнили день, когда Юлия задержали?

— Это очень, конечно, тяжело. Когда через месяц-два я вспоминал этот период, я просто видел темноту. Потом я понял, это из-за того, что я ночами лежал в темноте, не мог заснуть — и, видимо, это так сильно отпечаталось. Не мог заснуть, потому что мне казалось, что я что-то не догоняю: все настолько элементарно, абсурдно и неестественно — значит, как будто можно что-то изменить, просто я не понимаю.

Я каждую секунду об этом думал, не мог ни на что переключиться. Я отлично знаю сына, знаю, чем он занимался, он всегда со мной делился. И вдруг такой бред. Значит, я чего-то понять не могу. Потому что не может быть такого, чтобы просто схватили молодых людей и сломали им жизни. Какая-то мотивация должна быть. Если это деньги, то настолько безумные, что их никто не даст. А что тогда? Мне казалось, если я пойму, что их мотивирует, будет ясно, что делать. Это длилось, пока я не понял, что эти люди [сотрудники ФСБ] — это совершенно другая ветвь, наверное, эволюции. Бесполезно пытаться понять нормальной человеческой логикой этих людей. 

— В какой момент вы к этому пришли?

— Не знаю, прошло, наверное, больше месяца. Тогда я понял, что нет ничего такого, что я бы сделал, и моего сына с ребятами отпустили бы. Но надо просто делать, пусть это будет маленькая капля, но нужно делать все, что возможно. Потому что нет других вариантов. Тогда я решил как минимум каждую неделю ходить в пикеты. Потом мы с друзьями стали делать выставки [в поддержку обвиняемых] — это тоже хороший информационный повод. 

— До дела «Сети» вы участвовали в политических акциях, интересовались происходящим в стране?

— Нет, я был совершенно аполитичным художником, как и большинство художников. Конечно, было несогласие с тем, что происходит, но мне казалось, что это все само собой разрулится. Быстрее или медленнее, но все движется в том направлении. Я не сразу заметил, что идем-то мы совсем не туда. Буквально с арестом [Юлия] открылись глаза. 

Если раньше Юлик что-то говорил [о политике], я объяснял, что у меня работа и мне как-то совершенно не до того. Какой-то активности не было. Да и в принципе нельзя сказать, что он политикой занимался. У него были всякие программы: экологические, волонтерские проекты, приют для животных, для диких животных. Они сами все делали и ездили туда постоянно. Он меня тоже приглашал, но я так ни разу и не съездил.

А антифашистское движение, по крайней мере в Питере, возникло как реакция на то, что появились националисты, стали нападать на акции, митинги. Оно возникло именно в защиту, потому что антифашистов убивали. Поэтому желание [сына] освоить самооборону нисколько для меня не странно. Он хочет уметь постоять за себя. Судить за это — бред. 

— Когда Юлий проникся антифашистскими идеями?

— По-моему, с чем-то он просто родился. Еще до школы, я помню, мы были на даче, один мой друг предложил ему что-то, а Юлий говорит: «Я вегетарианец». «Не говори слов, которых не знаешь!» — [сказал ему друг], Юлик не стал с дядей спорить, но на самом деле все прекрасно знал. И это не шло от меня совершенно. Он всегда пытался всех примирить, подружить. Я совершенно четко помню, когда он пошел в детский сад, оказался в чужой среде — и не совсем иногда доброй. Буквально с первого же дня он начал налаживать там отношения, и в результате [все] подружились. 

Меня пытались в полиции убедить, что, может быть, я чего-то не знаю. Но им даже объяснять не хотелось. У него всегда лучшие отношения со всеми были, кто его знал. Какая-то затаенная злоба или месть — настолько не про него. Практически перед арестом Юлик ездил на Алтай, в поход через хребет. Он вообще любил путешествовать, объездил много стран, и даже не по одному разу. Я видел фотографии [из похода], настолько прекрасные виды, он там такой счастливый. Хотелось сказать суду: «Вы вообще верите в этот бред? Вот человек, видите, как счастлив на Алтае, красивые места, и после этого он готовился к теракту?»

— Родители фигурантов «Сети» и «Нового величия» рассказывали, что им тоже говорили, что они не все знают о своих детях. Какие у вас с Юлием были отношения до его задержания?

— Так получилось, что я сразу относился к нему с уважением, с самого рождения. Даже когда думал, как его назвать, решил: «Почему я должен называть, он же личность, пусть сам себе выберет имя, какое ему понравится». И мы решили назвать его по месяцу — он родился в июле. Не потому что нам все равно, а потому что выбирать имя — в какой-то степени навязывание. Потом я ему сказал, что при получении паспорта он может придумать имя, какое хочет. 

У нас очень доверительные, очень уважительные отношения были. Плюс какие-то схожие взгляды, поэтому проблем не было. Были, конечно, различия. Например, он любил спорт и считал, что нужно заниматься спортом. Я никогда не любил спорт. Он говорил: «Ну плохо», — и все. Отношение к науке у нас немножко разное. Он просто фанат науки, считает, что наука — спасение для человечества. Я в шутку, чтобы его подзадорить, говорю, что наука — это тоже искусство. Ведь любая наука — это определенные точки координат, какие-то установки, там часто все притянуто. То есть, как в искусстве, в науке могут быть красивые теории, но они все когда-нибудь будут опровергнуты. Что есть истина? Через энное количество лет появится новая гипотеза, новое решение. Он мне в ответ говорил свои аргументы, что все серьезнее. Я иногда думал, что, может, слишком его троллю по этому поводу. Но не так давно он написал, что уже соскучился по нашим разборкам, что у него есть аргументы. Я потом долго не мог думать о том, что лишен общения с ним.

— Выходя на пикеты, часто ли вы сталкиваетесь с безразличием людей? Бывало ли, что по отношению к вам проявляли агрессию?

— Когда весной 2018 года я начал выходить [на пикеты], многие совершенно не представляли, по-моему, что у нас происходит, говорили: «Что-то он все равно сделал. Просто так у нас не арестовывают». Большинство людей так считали. Я понял, что нам нужно максимально информировать [общество]. И уже через год было видно, что у людей все-таки меняется мнение, началась активная информационная акция: «Новая газета» и другие ресурсы подключились. По-моему, это повлияло на общественное мнение. 

Бывает, конечно, что [сталкиваюсь с агрессивной реакцией]. Если честно, я ее ожидал и думал, что людей, которых совершенно никакие аргументы не убедят, будет больше. Но из человек десяти максимум такой один. Помню, во время чемпионата мира полиция очень пыталась сделать так, чтобы на Невском не было пикетов. Тогда еще одна женщина бегала и говорила: «Ну вот у вас уже седые волосы, как вам не стыдно, ведь чемпионат мира!» — и никакие доводы ее, конечно, не убеждали.

По-моему, такие люди сами себе врут и очень боятся узнать правду, поэтому на всякий случай делают вид, что не верят. Кто действительно хочет разобраться, не убегают сразу же, пытаются выяснить или как минимум подискутировать. Нормальных людей у меня получалось [встретить] намного больше. Многие пытались мне показывать свою поддержку. Это, конечно, сильно помогало. И потом ко мне стали присоединяться люди. По пятницам стали одновременно проходить одиночные пикеты в разных местах. Это больше того, на что я надеялся.

— Мне кажется, что пикеты, выставки — это не только форма поддержки самих фигурантов дела «Сети», но и возможность для вас почувствовать себя немного легче в ситуации, когда чувствуешь безысходность. Это так?

— Конечно. Сейчас я понимаю, что просто бы не выжил. Потому что это настолько тяжелое состояние бессилия, полного понимания того, что ты ничего не можешь сделать. Какое-то действие, акции — все это меня поддерживало. И я даже не знаю, кого больше поддерживало [фигурантов «Сети» или меня].

— Что помогает вашей жене переживать эту ситуацию?

— Если бы мне раньше сказали, что такое случится, я бы подумал, что она это не переживет. Поначалу она все время сидела на таблетках. Я даже стал бояться, что она становится слишком заторможенная, начинает не вовремя смеяться. Но потом постепенно-постепенно, когда мы начали работать над выставками, она вышла из этого состояния. В общем, оказалась крепче, чем я думал. 

Потом она практически сама занималась выставкой по делу «Сети» у партии «Яблоко». Спасибо «яблочникам», что предоставили [помещение]. С выставками главной проблемой было то, что все боялись, никто не хотел рисковать, многие галереи отказывались. Позже были еще выставки в Берлине, Москве. Это был информационный всплеск. Но сколько бы ни делали, всегда понимаешь, что информации много не бывает. Каждый раз находятся люди, которые в первый раз слышат об этом деле. Ну и ребятам [фигурантам дела «Сети»] было приятно знать, что их не забывают, о них думают, заботятся. 

— Как изменилась ваша жизнь, помимо участия в пикетах и организации выставок в поддержку фигурантов?

— Теперь, так или иначе, мы все крутимся вокруг этого. Первый период был мрачный, а потом в какой-то момент я осознал: все, у меня просто начинается новая жизнь. Прошлая жизнь, когда он [сын] был рядом, была хорошая. Он правда очень мне помогал всегда. Одно время у меня было много работы, а потом заказов становилось все меньше, меньше. Но он не давал поводов беспокоиться. Видя, что у меня все рушится, он ушел безмолвно с учебы и стал работать промышленным альпинистом, хорошо зарабатывать. Он никогда никак не попрекнул, что ему было сложно работать. Забивал холодильник, покупал одежду. Он, по-моему, единственный знал, какой у меня размер одежды. Я даже сам не знаю, обувь всегда просто мерил. А у него к этому более практичный подход: он что-нибудь покупал, причем не сразу, а выискивал. В некоторых магазинах в течение недели цены падают, он шел в конце недели и покупал за минимальную цену мне новую рубашку или брюки. Он, в отличие от нас с женой, очень прагматичный и практичный человек. 

Был такой период жизни, что он заботился обо мне. У меня теперь новая жизнь, теперь я должен позаботиться о сыне. Ему сложно. Я понял, что сейчас нужно думать, что я могу сделать, и пытаться максимально помогать — это моя новая жизнь. 

«Отправлял сыну в СИЗО мемы, ему очень понравилось»

— Сейчас проводить акции практически невозможно из-за пандемии. Не так давно вас задержали за одиночный пикет.

— В первый раз меня задерживали больше года назад. Немного подержали и отпустили, как они любят, когда уже метро закрылось. Протокола не составили. А в этот раз у них новая фишка — теперь они задерживают вроде бы за нарушение карантинного режима. Хотя я написал, что считаю нарушением своих прав прерывание одиночного пикета и правил карантина не нарушал: я был в маске, в перчатках, не создавал толпы. Если ко мне кто-то подходил, я просил соблюдать дистанцию. В общем, никакой угрозы не представлял, никакие правила не нарушал. 

— Когда будет ваш суд? Вы не боитесь из-за этого пропустить заседание по делу «Сети»? В Москве не так давно за одиночные пикеты давали от 15 суток.

— Не знаю. Мне пока не говорили, когда будет суд. Заседание сейчас не хотелось бы пропустить. Если меня вызовут в день заседания, я, конечно, выберу его. Но с пикетом пока решил не нарываться. У меня сейчас в какой-то степени благоприятный период в жизни, потому что раньше было страшно одно, другое. А теперь я все сравниваю с тем, что перенес мой сын и что ему еще предстоит перенести. Все на свете страшно, но это так незначительно. И 15 суток — это совсем не страшно. Уже сразу представляю, как бы Юлик порадовался, что ему 15 суток дадут, а потом отпустят.

— До карантина вы провожали сына после заседаний в автозак песней «Это пройдет». Сейчас удается это делать?

— Когда возобновились судебные заседания, сначала приходили люди — по-моему, самое большее было 30 человек. Сейчас в связи с карантином никого не пускают даже в здание суда и людей приходит совсем немного. Раньше ребят [Юлия и Виктора] было видно, когда их выводили [из здания суда]. Теперь вообще никого не видно. Но сегодня мы дождались, когда Юлика выводили, и девочки дали послушать ему музыку. Все очень переживают, что они там совершенно без настоящей музыки. Юлик описывал, какой музыкой их там [в СИЗО] кормят, — это, конечно, полная пытка.

— А что за музыка?

— Ветхая советская эстрада, причем самая голимая попса. Такое совершенно непотребное, и это все еще так громко врубают — по крайней мере, так было в Пензе и в «Горелово». В СИЗО № 3 они имеют право не слушать, если не хотят. А там это было совершенно насильно, музыка орала сильно целый день — это дополнительная очень сильная нагрузка на психику. Плюс совершенно невозможно сосредоточиться, хотя они [обвиняемые] имеют право продумать свою защиту. 

Еще когда подумаешь, сколько за это время, что они там сидят, появилось новых песен, сколько произошло, а они настолько отрезаны от всего этого. Поэтому услышать даже маленький кусочек — для них очень важная поддержка. 

— Как сейчас, в период карантина, вы поддерживаете сына?

— Сейчас действительно очень мало возможностей. Прошлым летом на день рождения Юлика знакомые рядом [с СИЗО] устроили барабанный концерт. Правда, [сотрудники СИЗО] вредничают и на прогулках громко врубают свою музыку, услышать бывает сложно. В этом году ясно, что и такое невозможно. Сегодня даже перед судебным заседанием подошли полицейские, заранее предупредили, что никаких агитаций, никаких плакатов, никаких сборов, никаких криков, никакой музыки — перечислили вообще все. Стоять молча. И сказали, что без предупреждения будут задерживать. 

Единственное, что еще как-то работает, — бумажные письма. СИЗО № 3 — это [изолятор] ФСБ, они почему-то очень боятся новых технологий, у них нет никакой электронной почты, только обычная, в конвертах. Я думал, они воспользуются ситуацией и вообще запретят всякую переписку, но пока вроде не запретили.

— О чем вы обычно пишете Юлию? Передаете ли ему свои рисунки?

— Я не особенно ему отправляю рисунки, чаще он присылает, делает открытки. Он прочитал у [писателя Варлама] Шаламова, как делать картон для карт, и решил делать картон для открыток. Ему присылали кисель, он из него делал клей, склеивал газеты, и получалась прочная картоночка. Краски им тоже нельзя, не только нормальную музыку. Разрешены только депрессивные черный, синий и фиолетовый. Красный, зеленый, какие-то веселые цвета — все под запретом. Он стал делать открытки с помощью овощей, зелени. Отжимал сок, просто как аппликацию использовал. Иногда просто рисует. Он рисует очень много енотов. Говорит, ему нравится этот зверек — такой независимый, симпатичный и ловкий. У него еноты все делают: начиная с того, что перекусывают колючую проволоку, и до того, что шьют экосумки. Целая серия. 

Конечно, ему интересно, что сейчас происходит. Он очень скучает по интернету. Я починил принтер и иногда распечатываю что-то. Его очень веселят мемы, которые сейчас появляются. Отправлял котиков, которые «Наташа, мы все уронили», ему очень понравились. Последние — где все подняли — пока еще ему не послал. 

— В какой-то момент вы объединились с родителями других фигурантов дела «Сети», чтобы поддерживать друг друга и отстаивать их права. После приговора по пензенскому делу общаетесь ли вы с родителями осужденных там?

— Не особенно. Я общаюсь только с мамой Вити Филинкова. После того как дела [пензенской и питерской «Сети»] разъединили, общение прекратилось. Конечно, я следил за тем, что там происходило: безумно быстрое вынесение приговора, безумные сроки за то, чего они явно не совершали. 

— Фигуранты из Пензы участвуют в питерском процессе по видеосвязи. На ваш взгляд, после приговора изменилось ли их поведение?

— Я сегодня на них смотрел. Конечно, непросто, наверное, это [полученные сроки] осознавать. Я думаю, что никто не будет отбывать эти безумные сроки до конца. Очень надеюсь, что все изменится. Потому что это безумие полное.

[Об их состоянии] трудно судить. Я попробовал махнуть рукой, но понял, что они меня не видят. Понятное дело, они не выглядели веселыми и были как минимум серьезно настроены. Поводов для веселья у них очень мало. Они ждут апелляции, хотя в наших условиях даже если будет какое-то уменьшение срока, то незначительное.

«Хорошо освоили фабриковать дела, а вести расследование совершенно разучились»

— После выхода расследования «Медузы» об убийстве Екатерины Левченко и Артема Дорофеева у вас были подозрения, что оно специально было написано к приговору в Питере, чтобы очернить фигурантов. Вы считаете так до сих пор или ваше мнение изменилось?

— Я хотел начать наш разговор с того, чтобы задать вам вопрос: что это было? Пришло время вернуть должок за освобождение [Ивана] Голунова или что это? Но решил не задавать его. 

— Вы можете задать мне этот вопрос, я отвечу.

— Нет. Зачем? Просто на этот вопрос, я думаю, все равно не может быть какого-то более-менее адекватного ответа.

— Почему? Как один из авторов этого расследования, мне кажется, я могу ответить. Это не была плата за Голунова или что-то еще. Это было то, что, мне кажется, должен был сделать любой журналист, узнав о двух убитых и существующих подозрениях. Необходимо было проверить. Я понимаю, что такими вещами должны заниматься в первую очередь не журналисты, а следствие. Но, к сожалению, в наших реалиях все получилось не так. Если бы мы узнали об этом раньше, мы бы написали раньше. 

— Вообще-то я знаю, что об этом узнали раньше.

— Да, я тоже знаю, но это была не я и не мой соавтор. 

— Это очень ужасная история. Меня тогда это все подкосило. Но в первом тексте «Медузы» возмутило, что там вообще не было, как говорят адвокаты, фактуры. Никаких фактов, только разговоры, и то неподтвержденные. Никакой убедительной сноски. Даже разговор с [Алексеем] Полтавцом никак не подтверждался документально — ни скриншота, ничего. Можно сесть вечером и сделать это за раз. [Публикация статьи] накануне суда мне показалась очень странной. 

— Часть этого текста основана на материалах дела пензенской «Сети». Следователи не могли не заметить то, что увидели мы, и не сопоставить это со смертью Дорофеева. На мой взгляд, все это как раз показывает, что ФСБ занималась чем угодно, но не обращала внимания на то, что человек убит. Конечно, в тексте есть недочеты. И сейчас я понимаю, что его, наверное, можно было выпустить несколькими днями позже. Но тогда мне казалось, что если ты знаешь об этой истории и ничего не делаешь, медлишь, то ты как будто помогаешь ее скрывать. Это сильно давит. 

— Мне тоже было дико на это все смотреть. Независимо от того, какие есть факты, верю я или нет, одно то, что с прекрасными ребятами [Левченко и Дорофеевым] случилось что-то страшное… Просто я знаю, насколько все можно перевернуть. Потом вышла другая статья. Мне показалось, что появились неопровержимые доказательства. Но потом я подумал, что если последовательность событий была другой? Если не один человек сказал «там ищите», пошли и нашли, а наоборот?

Я понял, что сейчас не могу ничему верить. В чем я действительно на сто, на тысячу процентов согласен — убийцы этих ребят обязательно должны быть найдены, обязательно! И обязательно те, кто действительно это совершал. Что касается пензенских фигурантов, они осуждены не за то, что совершали, кроме разве что наркотиков, которые не отрицают. 

Я вижу, сколько всяких страшных липовых дел. У нас совершенно разучились, по-моему, вести следствие. И вот опять следствие не очень ведется, а очень хотелось бы, чтобы оно действительно грамотно и хорошо шло, чтобы узнать [кто виноват в смерти Левченко и Дорофеева]. На меня подействовало все, конечно, но еще рисунки [авторства Екатерины Левченко]. Сначала я увидел один портрет — как-то никак. Но потом посмотрел другие, увидел, что она хорошая, способная, очень талантливая девочка. Милые, красивые ребята. Это, конечно, ужасно. Надо, чтобы следствие действительно было завершено.

— Я тоже на это надеюсь. 

— Полное ощущение, что это никому не надо. Но почему? Это как с арестом сына, просто вижу стену и не могу понять. Точно так же не понять, почему не велось следствие, почему сейчас так ведется? По-моему, уже совершенно некому этим заниматься. Очень хорошо освоили придумывать и фабриковать дела и на этом мастерство оттачивают. А реально вести следствие и искать преступников — это уже, по-моему, совершенно разучились делать. 

— Когда вышло расследование, многие говорили, что это повлияет на поддержку фигурантов со стороны общественности. Можно ли сказать, что из-за расследования фигуранты лишились поддержки?

— Да, конечно. Понятно, не всем, но многим, думаю, было неприятно. Они оказали поддержку, а теперь стало непонятно. Это отразилось на всех и вообще на [антифашистском] движении. Современный анархизм — совершенно не то, что все представляют. Мне было жалко, что на все движение пала такая тень. 

Я сам, конечно, не думал в связи с этим перестать выходить с пикетами, я продолжал. Для меня это был сложный момент. Я боялся и не представлял, как теперь буду разговаривать с людьми. Потому что они начнут задавать вопросы. Кто-то верит [в причастность нескольких фигурантов «Сети» из Пензы к убийствам], кто-то не верит. Отношение разное, но многим на всякий случай легче поверить. Для себя я сформулировал, что это преступление должно быть наказано, но нельзя осуждать людей за то, чего они не совершали. Все равно никого нельзя пытать. Там, где пытки, нет правды — это совершенно так. Если пытают, значит, добиваются какого-то результата, значит, не ведется следствие. 

— Вам не обидно, что обществу — я грубо обобщаю сейчас — для поддержки фигурантов явно политического или сфабрикованного дела необходимо, чтобы они были идеальными?

— Я реалист. Я прекрасно понимаю, что наше общество пока еще не достигло такого уровня, чтобы хотя бы поддерживать белых и пушистых. Это очень сложно. А уж тем более заступаться, как в Америке, где человек может быть многократно судим и далеко не ангел. Жестокое задержание привело к его смерти, и за него заступаются все, не думая, насколько прекрасным он был. Нам до такой ситуации еще, конечно, расти и расти. Думаю, это будет не при моей жизни. Сейчас хотя бы люди просто научились заступаться. Пускай для начала даже за тех, кто им симпатичен. 

— Находясь в постоянной борьбе и сталкиваясь с несправедливостью, легко озлобиться. Возникает ли у вас такое чувство и как вы с этим справляетесь?

— Мне очень повезло, что у Юлика очень много хороших друзей, это было намного важнее какой-то материальной поддержки. Особенно вначале, когда было тяжело, их поддержка была очень важна. Я шел туда, где они собираются, видел их, и становилось легче. Действительно замечательные люди. Я думаю, что со многими вообще бы никогда не встретился, если бы такое с сыном не случилось. Бывают периодически тяжелые моменты, но они всегда чувствуют, всегда позвонят, всегда интересуются, как у меня что, всегда готовы помочь. Даже неудобно становится раскисать, потому что они энергичные, смелые, решительные, добрые. Все эпитеты! Самое главное, что энергичные и честные, как, наверное, и должно быть. Спасибо им огромное. Я им очень благодарен.

— Бывают ли моменты, когда вы забываете, что есть дело «Сети» и ваш сын под арестом? 

— Нет, конечно. Запомнилось единственное — в первый период, когда я ни на секунду не мог отвлечься, мне нужно было продолжать работу. Нельзя было все бросить, остаться без работы. Я тогда занимался керамикой, рисованием — такая изостудия. И у меня занимались брат с сестрой. Вообще оказалось, что ко мне дети хорошо относятся, но вот эта парочка — они дети чудные, но просто ураган. Я до этого уже не выдерживал, придумывал повод, чтобы они позанимались поменьше. А после ареста, когда я не мог ни на секунду расслабиться, ко мне приходят эти ребята, молниеносно хватают какую-то краску, разливают, тут же режут, тут же еще что-то — за ними невозможно уследить. В какой-то момент я понимаю, что я отвлекся, что на пять или десять минут забыл [об аресте сына]. Я им страшно благодарен за это. 

Потом я их, наоборот, очень ждал. Эта работа спасала, но она закончилась. Сейчас начал получать пенсию, минимальную, но все-таки. Сейчас все без работы. Но мне, наверное, было бы сложнее [куда-то устроиться]. Потому что, когда не было заказов и я искал работу, я честно говорил, что у меня есть дело, которое для меня сейчас самое главное. Потому что я знал, что начнутся судебные заседания или нужно будет что-то для этого дела срочно сделать, конечно, оно будет в приоритете.