«Злость, вранье, перекладывание ответственности — в режиссерской профессии» Режиссер Роман Волобуев — о сериале «Последний министр», диктатуре на площадке и критике своих фильмов

Сериал «Последний министр», который идет на «КиноПоиск HD», — это режиссерская работа Романа Волобуева, оставившего карьеру кинокритика в 2015 году. Это его первый проект, который получил столько зрительского внимания и положительных отзывов. Сериал рассказывает о вымышленном государстве, в котором министром перспективного планирования становится неудачливый чиновник Евгений Тихомиров, — к изумлению всех его новых коллег он вдруг действительно решает делать добро, чем всех раздражает. «Медуза» обсудила с Волобуевым работу над сериалом, отсылки к российской политической действительности и то, становится ли бывший кинокритик более снисходительным к режиссерам после собственных фильмов (кажется, нет).

— С чего начался «Последний министр» и как вы вообще попали в сериальное производство?

— На протяжении пяти лет Александр Евгеньевич Цекало, с которым я не был знаком, давал разные интервью о будущем русского телевидения. И каждый раз говорил: вот у нас есть политическая комедия, называется она «Министерство», но как-то не особо ее каналы хотят брать. И раз в год я либо слышал по радио, как он это говорит, либо читал где-нибудь. А потом в какой-то момент то ли мой агент меня ему продал, то ли он [Цекало] обратился к моему агенту — я, честно говоря, не спрашивал. И мы с ним встретились, он сказал, что у них есть такая история, что появилась возможность сделать ее с интернет-платформами. Им понадобился автор, они позвали меня.

Там существовала первая серия, написанная нежно любимым мною Павлом Бардиным, которую мы, впрочем, с моим соавтором Леной [Ваниной] не смогли использовать. Она была прекрасна, очень смешная, но такая мизантропическая и злая, что никто из героев, мне кажется, дальше второй серии просто не дожил бы — они бы все с собой покончили. И поэтому мы украли оттуда самое смешное. Правда, испортили это в процессе — там у главного героя были жена и любовница, которых звали Лариса и Раиса, и они были неотличимы друг от друга. В общем, мы каких-то концептуальных деталей у Паши наворовали и написали это все с нуля.

— На что это похоже — после кино работать с сериалом? 

— Слушайте, ну вот есть спринт, а есть марафон, и на спринтерской дистанции ты можешь очень красиво выбежать и сказать, что мне не нужно много денег, мы сейчас разбежимся и за 19 или 20 дней сделаем фильм, который идет полтора часа, и он даже будет красивый и на что-то похожий. А потом тебе говорят: «Ты такой смелый, вот тебе 50 дней и сними-ка нам 400 минут телевидения. И да, тоже еще хотелось бы, чтобы это было похоже на кино». В этот момент где-то на середине дистанции ты чувствуешь, что ног у тебя уже нет, но ты продолжаешь бежать. Это весело, интересно, и мне кажется, что каждый должен попробовать, потому что это сильно спесь сбивает.

Многие мои любимые режиссеры начинали с телевидения. Вот, например, Бергман до «Лета с Моникой» снял, кажется, четыре или пять телевизионных поточных фильмов. Крайне полезные навыки приобретаются, когда ты работаешь дешево, быстро и в условиях, когда у тебя нет права на ошибку. То есть в кино ты можешь вернуться, что-то переснять, что-то переделать, а на телевидении ты как на велосипеде: если пропустил поворот, уже надо очень долго разворачиваться, чтобы вернуться.

— И что вам больше по душе: спринт или марафон, кино или сериалы?

— Те, кто работают на телевидении, мечтают оттуда сбежать. У меня счастливая ситуация, потому что мое телевидение — это не телевидение настоящее. На настоящем телевидении сходят с ума, а у нас какая-то своя история. Во-первых, [продюсерская компания] «Среда» — очень специальная и странная компания, которая делает необычные вещи. Они даже во времена эфирного телевидения все время что-то про серийных убийц пытались забабахать.

Плюс существует корпорация «Яндекс», которая, конечно, такая большая, но при этом ее лицо, которое я вижу, какое-то человеческое. Боюсь сглазить, но мне пока нормально здесь. Только я хотел бы пойти сейчас кино какое-то сделать, но боюсь, что в ближайшие года два это не получится — просто много всего.

— Насколько вам было интересно делать сериал о политике?

— Я всегда был крайне политизирован. Писал даже в свое время журнальные колонки с призывом к свержению режима. До сих пор мама с папой, будучи путинистами, мне это припоминают. И я всегда любил политическое кино, и дебют мой был политической комедией, да.

— В сериале не показан президент. А в остальном насколько вы были смелы?

— Все были нечеловечески смелыми. То, что у нас в сериале нет президента, обусловлено скорее некоторой художественной условностью, потому что если войдет Путин, его кто-то должен играть. Настолько он сам по себе художественный персонаж, что не очень понятно, кто сможет это сделать. Если приглядеться, в нашем сериале — парламентская республика, там нет президента, там главой является премьер-министр. Премьер-министр, кстати, появится.

Мы снимали в 2019 году и решили сделать действие в будущем — у нас же там титры написаны с датами, вот сейчас [в сериале] уже лето 2020 года. Немножко в параллельной реальности существуем — там не болеет никто, и доллар, кажется, по-прежнему 60. Что касается всего остального, не могу сказать, что мы стремились к какой-то документальности, но там много правдивых деталей о властных структурах. И я знаю, что у людей, которые сидят на Площади и на Набережной, периодически бомбит от того, что они маленькие детальки про себя узнают. Но не настолько бомбит, чтобы они нас закрыли, по всей видимости.

— Во время подготовки к съемкам вы узнали что-то, что вам было не известно о функционировании власти?

— Ничего принципиально нового. Я узнал много смешных деталей, и мы эти детали раскидали по сериалу. Кажется, самая веселая игра — угадывать, что придумано, а что правда. Если тебе не повезло и ты работаешь на телевидении с каким-то редактором, он тебе говорит: «Слушай, вот так в жизни быть не может: чего у тебя герой сейчас здесь делает?» И обычно они это говорят как раз про историю, которая списана из реальности, потому что реальность безумная, а политическая реальность так и вдвойне. Я просто не палил, что мы там нарыли, а что выдумали, пусть все гадают. Те, кто там косвенно описан, все знают.

— В одном из интервью вы говорили, что при написании сценария очень много смотрели новости.

— Это было полтора года назад. Перед этим я из соображений сохранения психики переключился на художественную литературу. А тут мы действительно с Леной Ваниной впустили в себя информационный поток и начали тихонько сходить с ума. Но смотрели новости, много интересного в стране происходит, оказывается. Но самая смешная новость нас все-таки догнала — у нас есть серия про введение крепостного права, и когда мы ее уже монтировали, кто-то из депутатов от «Единой России» предложил ввести что-то типа оброка для работников сельского хозяйства. Тут мы, конечно, очень смеялись.

— Актеры, исполняющие главные роли — Ян Цапник и Ольга Сутулова, — как-то подчинили себе фактуру сериала, немного изменили акценты?

— Я бы так не сказал. У нас достаточно диктаторское производство, очень много букв, которые артисты учат дословно, вместе с запятыми, потому что диалоги должны звучать так, как они написаны, и в этом плане у нас фашизм. Но это же и дисциплинирует, потому что когда ты не думаешь о том, какие тебе слова нужно подобрать, у тебя образуется пространство для какого-то художественного маневра.

Цапник и Сутулова сделали абсолютно разные вещи, потому что Ян Юрьевич, не изменив ни одного слова, [главного героя министра] Тихомирова очень очеловечил: он был совсем ужасной трусливой свиньей в сценарии. А Ольга Александровна сделала свой персонаж страшнее, потому что она, конечно, [первого заместителя министра] Нечаеву показала ровно такой, какой я себе всегда ее представлял. Буквально полчаса назад мне прислали ссылочку на лесбийский аниме-фан-арт, где Ольга Александровна сидит в виде кельтской королевы с бургером в руке, если что — это Нечаева. И тут понял, что мы наконец нашли свою аудиторию. 

— Вы говорите, что у вас фашизм на площадке. Вы — фюрер, правильно я понимаю?

— Я не сказал бы, что я фюрер, но странно было бы называть фюрером Морада Ахмедовича Абдель-Фаттаха, нашего прекрасного оператора-постановщика. Мы действительно немножко по-другому работаем. У нас не особо импровизируют, мы ставим артистов в какие-то неудобные позы, чтобы композиции были красивыми. Но слушайте, это нормальное кино.

Любое кино — это диктаторская штука, и здесь главное не зазнаваться, потому что, с одной стороны, это диктатура, с другой стороны, это предельно коллективный труд, потому что без людей, которые ставят лампочку, катят камеру, и в конце концов, без людей, которые произносят те слова, которые ты написал, как бы ты ни старался и как бы у тебя ни было все придумано, ты останешься с бумажкой в руках. Поэтому в конечном счете это очень коллективная работа. Но, с другой стороны, кто-то же должен держать эту бумажку и следить, чтобы все, что в ней написано, происходило. И вот тут начинается фашизм, да.

— Вы держитесь за свой текст? 

— А бывает по-другому? Нет, я знаю прекрасную практику, которой, например, пользуется Валерия Гай Германика — со встречи с ней начался мой путь в кинематографе. Я у нее снимался в свое время в «Кратком курсе счастливой жизни», она мне дала страничку, на которой был написан текст, и говорит: «Слушай, ты это не читай. Ты скажи что-нибудь, что в голову придет». Она великий режиссер, в отличие от меня, и поэтому она может каким-то образом даже без текста заставлять артистов делать то, что, в общем, ей надо. А я режиссер посредственный, и поэтому мне нужно, чтобы все было написано.

— Еще режиссеру приходится быть дипломатом и общаться с продюсерами. Ваш второй фильм «Блокбастер» ознаменовался скандалом — вы сняли свое имя с титров. Можете об этом рассказать?

— Давайте я лучше расскажу другую историю. Я вам расскажу, в какой момент я понял, что работаю режиссером. Мы снимали лет шесть или семь назад написанную нами с Ваниной короткометражку «Завтра» для телеканала «Дождь». И я там оказался случайно — мы ее писали, планировался другой режиссер, потом он соскочил, и меня впихнули в режиссерское кресло, сказали: «Снимай!»

Первый день на площадке, я сижу, у меня в руках рация, вокруг меня 30 человек. Я не знаю, чем они все занимаются, я не знаю, где у рации кнопка. И передо мной стоит плейбэк: два больших монитора, на которых показывают то, что происходит на экране. А снимается первый кадр. И в этом первом кадре по коридору идут четыре пары женских ног, как бы героини идут куда-то по коридорам власти. Мы делаем три или четыре дубля, что-то там камера трясется, что-то плохо, и на четвертом дубле девочка скрипт-супервайзер, чья задача приглядывать, чтобы в кадре все сходилось по одежде, чтобы артист не входил в красном пиджаке в один кадр и не выходил в другой в черном, меня трогает и говорит: «Слушай, Ром, мы одну артистку забыли переобуть». И я понимаю, что идут три пары ног в черных лодочках диоровских и одна пара — в розовых кедах. Артистка забыла, пошла в собственных, ее не переодели.

Перед этим 20 минут я смотрел в монитор и этого не увидел, потому что был в таком ужасе и думал, видимо, о чем-то постороннем. Этого не увидел никто из группы, это страшный позор, но секунду спустя я слышу свой голос, как я поворачиваюсь к этой девушке и говорю: «Наташа, так и задумано, не лезьте не в свое дело». И в этот момент стоявший рядом со мной продюсер Саша Бондарев засмеялся и сказал: «Вот сейчас ты стал режиссером». Потому что злость, вранье, перекладывание своей ответственности на других — это в режиссерской профессии.

В этом смысле, конечно же, режиссура требует невероятных макиавеллевских усилий, особенно в ситуации коммерческого, продюсерского кинематографа. Они не очень симпатичные, не очень правильные и приятные с человеческой точки зрения, но этим приходится заниматься. Иногда ты выигрываешь, иногда проигрываешь, как было в случае с «Блокбастером». Иногда, как было в случае с «Министром», этим не приходилось заниматься. Странно, что у меня была почти дюжина продюсеров на этом проекте и мы, конечно, переставали иногда друг с другом разговаривать, но как-то все сложилось… Не бывает же без ругани хорошего процесса.

А что касается «Блокбастера», я никогда эту историю не комментировал и не буду комментировать, потому что, мне кажется, время все расставит по своим местам, и оно, кажется, уже расставляет: я сейчас сделал проект с 12 продюсерами и ни с одним из них не поругался. А у [продюсера «Блокбастера»] Ильи Стюарта в это время со Звягинцевым какие-то проблемы, притом что Андрей Петрович, по-моему, самый вменяемый, в индустриальном смысле, понятный человек. К тому же, конечно, самый в коммерческом смысле окупаемый русский артхаусный режиссер. Что там можно с ним не поделить, глубоко не понимаю. Но бог судья.

— Самая смешная шутка в сериале, по крайней мере в той части, которую я посмотрела, это когда Захар Прилепин говорит: «Я не расист! У меня домработница из Белоруссии!» 

— Во-первых, это не Захар Прилепин, это просто писатель Захар. Там же есть писатель Захар, есть педагог Маргарита Николаевна, есть отец Виталий из управления по делам веры, патриархии — они все наши родные персонажи. Я не знаю лично Захара Прилепина и никогда не мог себя заставить читать то, что он пишет, хотя его страшно хвалили мои коллеги по журналу «Афиша», когда я там работал. Поэтому я не знаю, расист он или нет. Это художественный образ.

— Скажите, вы помните, как вы были кинокритиком?

— К сожалению, да.

— Это два разных человека — Волобуев-кинокритик и Волобуев-режиссер?

— Есть великая японская традиция, когда человек, меняя род деятельности в середине жизни, меняет себе имя. У меня была в свое время идея, что «Холодный фронт» надо было выпустить под псевдонимом, чтобы никто не знал, что я это сделал. Но — нет, это тот же человек, у него примерно те же культурные ценности. Он немножко больше начал понимать в чем-то, с другой стороны — абсолютно разучился писать, потому что, если мне сейчас нужно будет написать текст про кино, у меня не получится, совершенно по-другому работают все настройки.

— Вы стали более милосердным к режиссерам? Если бы пришлось заново писать свои самые ругательные рецензии, они были бы другими?

— Нет. Я считаю, что критика — это в каком-то смысле, может, и не обаятельная профессия, но она должна быть именно такой. В «Игре престолов» есть такая важная каста людей — ночной дозор. Это такие неприятные, одетые в черное люди, с которыми никто особо дружить не хочет, но они там ходят по стене между теплым миром реальности и холодным миром искусства. И они, конечно, ребята неприятные, но они нужны. И я как раз считаю, что чувство миссии и чувство некоторой бескомпромиссности в этой миссии — то, что очень нужно для критиков. То, что это иногда бесчеловечно, — так не надо дружить с режиссерами, не нужно выпивать с артистами. С артистками — можно.

Не надо вступать в такие отношения, когда тебе будет неловко про кого-то что-то написать. Не надо себя сдерживать, никогда не нужно бояться перехвалить и никогда не нужно жалеть. И поэтому я с огромным весельем читаю критику на себя. Я это делаю с большим запозданием — рецензии на «Министра» я начал читать только сейчас, а прошло уже, сколько там, недели две, да? Я все жду, когда мне станет больно. Но мои основные эмоции по этому поводу, когда хвалят: блин, ну кто же так хвалит? А когда ругают, я думаю: ребят, ну кто же так бьет, надо вот сюда было бить, а сейчас вообще не больно. Это снобизм такой, конечно. Мне ужасно приятно, что впервые в моей практике хорошая пресса у нас. Говорят, и на «Блокбастер» была хорошая, но я не читал.

— После «Холодного фронта» пресса не была к вам милосердна…

— Во-первых, я считаю, что я должен был отдать какой-то кармический долг. У меня-то руки по локоть в крови, я писал такие вещи о людях, что три с половиной ругательных рецензии на «Холодный фронт», и даже не столько ругательных, сколько пренебрежительных, — это детский сад по сравнению с тем, что я себе позволял.

Знаете, есть режиссеры, которые говорят: «Я работаю не для критиков — я работаю для зрителей». А есть режиссеры, которые говорят: «Ну да, зритель что-то не понял, но зато меня в „Нью-Йоркере“ похвалили». А у меня в случае с «Холодным фронтом» была идеальная ситуация, когда я не был ни со зрителем, ни с критиком. Но это не могло заглушить поросячью детскую радость от того, что это получилось сделать, от того, что этот фильм, за исключением некоторых технических проблем, выглядел на 99% так, как мне хотелось. Это такое счастье, что бы про тебя ни писали в журналах и газетах.

Я реально не понимаю, зачем режиссеры начинают ругаться, обижаться на критиков, говорить, что те их не поняли. И мое любимое: «Пойди сперва сделай». Говорят: заметку можно написать за день, а фильм делается год, это тяжелый труд огромного количества людей. И думаешь: блин, ребята, во-первых, вы никогда всерьез не писали заметку. Когда ты пишешь заметку всерьез, тоже можно свихнуться за этот день-полтора. А с другой стороны, какая разница, сколько времени ты на это потратил. Для зрителей это 1,5 часа, и твоя боль, твои страдания, твои потраченные нервы не имеют никакого значения — важно то, что сейчас на экране.

Кино само по себе, будучи страшно энергоемким делом, столько дает обратно, что я не понимаю, как у людей, которые снимают и видят свое на экране, как у них хватает эмоций и времени обижаться на то, что про них пишут. То, чем мы занимаемся, — это нечеловеческая радость, такая уникальная профессия, в которую сложно попасть, и так сложно найти деньги на кино. Если у тебя это получилось, ты должен быть настолько счастлив, что без разницы, сколько тебе звездочек поставили — одну, две, восемь. Кино-то — вот оно лежит, оно никуда не денется.

— В рецензиях к вашему первому фильму вас называли не иначе как бывшим кинокритиком номер один. Все сокрушались, что потеряли такого гениального человека. А вы до того, как ушли из кинокритики, знали, что вы критик номер один, ощущали себя таким? 

— Да. И это было проблемой, потому что это было связано не с моими невероятными талантами, а просто в тот момент начинали рушиться русские медиа, и журнал «Афиша», где я волею судеб оказался, был в уникальном положении — все тонуло, а он рос. Все читали «Афишу». Мы там были со Стасом Зельвенским и потом с Петей Фаворовым. Во многом, в том числе и для индустрии, всем было пофиг, кто что где напишет, им было важно, что напишут в «Афише», и это было чисто индустриальное обожание. Я от него не получал особого удовольствия. Это приносило определенную пользу, потому что ты мог позвонить и сказать: «А покажите мне ваш фильм». Они говорили тебе: «А он не готов еще». — «Покажите, у нас через две недели журнал выходит». — «Ну, хорошо, приезжай». Это было в практическом смысле удобно. 

Но я не очень верю в это «номер один», потому что если ты номер один — значит, мало других. Я-то хочу, чтобы было весело и много, чтобы люди ругались между собой, чтобы была какая-то внутренняя полемика, для этого нужно хотя бы человек пять. Я не знаю, что сейчас происходит с киноведением. Там какие-то, говорят, происходят дискуссии, споры. Нам этого немножко не хватало, мы торчали как одинокие сосны.

— Вы можете сказать, кто сейчас кинокритик номер один?

— Я полагаю, что Антон Долин — просто в силу того, что он один из немногих людей, которых я читаю. Он сперва был в «Афише» условно на моем месте, потом в «Медузе», сейчас он «Искусство кино» делает. И я так понимаю, что сейчас вот это бремя человека, которому Константин Эрнст пытается показать свой новый фильм, а этот человек страшно не хочет его смотреть, это свалилось на хрупкие плечи Антона. Я желаю ему в этом плане мужества.

— У вас такое было, когда Эрнст хотел вам показать свои фильмы?

— Нет, конечно, я тоже хотел посмотреть. Страшно всем хотелось увидеть фильм «Высоцкий», например. Это же был, да и сейчас есть, очень живой процесс, люди что-то делают, кто-то делает честно, кто-то делает странно, кто-то украл бюджет. Кино — это удивительная территория, на которой встречаются и невероятные циники, мошенники и шарлатаны, и нечеловеческие идеалисты.

Я знаю минимум двух крупных продюсеров, в которых как раз эти два качества — абсолютного мошенника, который тебя обманет, продаст и разведет за копейку, и невероятного идеалиста, который снимет последнюю рубашку с себя, чтобы тот проект, который он сейчас делал, закончился, — совмещаются в одном лице. И это шизофрения, потому что эти два человека у него в голове сражаются. Кино — интересное пространство, это всегда был такой Дикий Запад, и до сих пор, мне кажется, в Голливуде это Дикий Запад, и у нас это Дикий Запад. Просто у нас денег поменьше, поэтому стрельба потише.

— Было ли вам страшно оставлять пост кинокритика номер один, понимая, что, возможно, стать номером один в другой профессии не получится? 

— Во-первых, я никогда не стремился стать номером один в другой профессии, потому что в этой профессии нет номеров. То есть было бы мило получить «Золотую пальмовую ветвь», но уже и Каннского фестиваля нет, поэтому ее негде получить. Было бы мило получить еще какую-нибудь золоченую статуэтку и, наверное, «Оскара». Но кино настолько процессуальная штука, и настолько интересно то, что с тобой происходит, когда ты его делаешь, и настолько неинтересно становится, когда это заканчивается.

Я могу сейчас с трепетом говорить о «Министре», потому что мы его еще делаем и вдруг будет второй сезон. Но если бы «Министр» был закончен, уже никого не волновало бы, о чем шла речь, несмотря на огромную любовь к этому проекту, к артистам, к людям, которые со мной это снимали. Сейчас у меня лежит на Первом канале сериал «Детективный синдром», который мы тоже с огромной любовью и нежностью делали. Вы у меня про него, не дай бог, спросите, а я даже не буду знать, что сказать, потому что ничего не помню: это было, закончилось, мы его доделали, отложили, делаем что-то другое. 

А страшно — ну да, было страшно. Моя бывшая жена и по-прежнему мой любимый художник-постановщик Катя Щеглова вышла за меня замуж, когда я работал в журнале GQ заместителем главного редактора и ходил в пиджаке — не буду врать, что в Hugo Boss, но в хорошем пиджаке — и в галстуке черном на работу. Мы поженились, и где-то через два месяца я сказал: «Слушай, меня что-то чудовищно ******* (достало) все, я хочу новый проект, кино». И Катя схватилась за голову, потому что она, работая в кино, знала, чем это заканчивается. Да, где-то полтора года было нечего есть. И после «Блокбастера» где-то год было нечего есть. Но сейчас все получше, я могу купить еду и даже некоторое количество алкоголя, несмотря на карантин.

— Расскажите про ваш текущий проект — сериал «Кликбейт».

— С удовольствием. «Кликбейт» — это поучительная история. Мы закончили «Министра», домонтировали его, готовились выпускать. Весной у меня должен был начаться другой проект, и в этот момент пришли наши друзья из «Яндекса», сказали: «Смотри, есть такая симпатичная история, всего четыре серии, еще две сцены на Мальте». А я со времен «Холодного фронта» не снимал за границей. Думаю: «Классно!» Собрал свою команду, девочки красивые в главных ролях. И все сказали: да-да-да. И через две недели — мы все работаем в респираторах, никакой Мальты, ничего. Когда в следующий раз я решу взяться за легкий, веселый проект, который мы снимем за две недели, я буду вспоминать эту историю. 

«Кликбейт» — история про телеграм-каналы, частично вдохновленная историей канала Mash, который отпочковался от LifeNews в свое время, и девушки, которая его сделала. Это реальные люди, некоторые из них даже заезжали к нам на площадку и в ужасе смотрели на артистов, которые их играют. Это странный жанр.

Я несколько раз задавал продюсерам «Яндекса» вопрос: «Зачем?» Мне-то это очень интересно, потому что это история про смерть старых медиа и кажущееся появление новых и мне эта тема близка. Все говорят, что «Министр» не смешной, а я все время говорю: «Ребята, почему вам должно быть смешно, это производственная драма». Но там все-таки написано, что это комедия. А «Кликбейт» — это по-честному производственная мелодрама про медиа. И я несколько раз спрашивал у продюсера: «Вам не кажется, что она будет интересна примерно трем людям за пределами профессии?» А они мне отвечали: «Но ты же красиво снимешь». И вот я снимаю красиво. Мы ее сняли сейчас на 80%, сидим монтируем. Когда это безобразие за окном закончится, нам останется снять несколько автомобильных погонь, аварий, самоубийств и взрывов.