«Я сказал, что правда на моей стороне. Была такая пафосная фраза» Интервью Ивана Голунова — корреспондента «Медузы» и свободного человека

11 июня было закрыто уголовное дело корреспондента отдела расследований «Медузы» Ивана Голунова. Сотрудники полиции обвиняли его в распространении наркотиков. Общественная и журналистская кампания солидарности, а также акции протеста в его поддержку оказались беспрецедентными. МВД прекратило уголовное дело на пятый день после задержания. Первые дни Иван Голунов провел с близкими и друзьями, а потом рассказал о случившемся своему коллеге, спецкору «Медузы» Илье Жегулеву.

Любое СМИ может свободно перепечатать это интервью. «Медуза» открыла на него права по лицензии Сreative Сommons СС BY 4.0 — как и на все расследования Ивана Голунова.

— Хотел тебе задать этот вопрос еще утром в четверг [6 июня, за несколько часов до задержания]. Откуда у тебя эта футболка «Редакция требует крови» с логотипом RT, в которую ты был одет и про которую уже не раз рассказывала [главный редактор канала Маргарита] Симоньян в твиттере?

— Собственно, я это купил в интернет-магазине Russia Today. 880 рублей потратил. Я даже думал, хорошо ли переводить деньги Маргарите Симоньян.

— И чем эта футболка тебя так зацепила?

— Чтобы у всех этих людей из Би-би-си типа [журналистки русской службы британской корпорации Би-би-си, подруги Голунова] Светы Рейтер кровь из глаз пошла! Первый раз я ее надел, когда встречался с [другим журналистом Би-би-си Ильей] Барабановым, потому что я догадывался, что Барабанов на это отреагирует спокойно, но кому нужно — отправит. Это был какой-то скандал с Би-би-си, когда они пытались Маргариту Симоньян укусить и она вот так ответила.

— Как ты переживаешь свою неожиданную популярность? Тебя же все узнают на улице?

— Да, даже когда стояли ночью в переулке с [главным редактором «Медузы» Иваном] Колпаковым, люди подходили — говорили: «Ах, это вы? Поздравляем». Думаю, да, есть проблема. С другой стороны, вчера, когда выходили на улицу, я купил у какого-то дворника возле дома кепку, теперь хожу в кепке.

— Прямо у дворника?

— Да, у какого-то таджика просто купил кепку. И надел темные очки. И пока никто не узнает, сегодня какая-то девушка подозрительно смотрела, но, может, случайность.

Я не понимаю, как поменялась моя жизнь. До сих пор поражает поддержка и телекамеры около ГСУ. Или вот, господи, три минуты в главном юмористическом шоу страны — в «Вечернем Урганте». Оказывается, можно на Первом канале шутить про эту ситуацию. Земфира, которая поставила заглушку на свой сайт. Я даже не могу себе представить этот уровень поддержки. Когда мне знакомая сказала, что в Токио выходили на какую-то акцию протеста, нерусские люди… Что меня связывает с Японией? Я даже в этой стране не был ни разу, как и в других странах, где прошли акции. Мне пока сложно представить этот уровень поддержки.

Когда я сидел в ИВС, мне сотрудники ФСИН, конвойные говорили что-то такое, но мне казалось, что они шутят. Кто-то из них сказал, что была новость о том, что я обогнал по уровню цитирования Путина, подумал: что-то важное. Но не настолько.

— Что ты думаешь о несанкционированном марше в твою поддержку 12 июня в Москве и о заявлении по этому поводу?

— Я в среду впервые открыл интернет в 12 часов дня [когда несанкционированная акция началась]. И увидел, что идет марш, увидел, что идет трансляция на «Дожде», открыл ее. Увидел там Ваню [Колпакова] и [писателя] Григория Остера и заплакал. Я понял, что мне нужно пойти и сказать всем «спасибо».

— Прямо заплакал?

— Ну слушай. Григорий Остер говорит, что он поддерживает Ивана Голунова, потому что и Иван читал его произведения. И Иван действительно читал его произведения, как и любой человек 1970-х, 1980-х, 1990-х годов рождения. Он туда пришел, а меня там нет. Я уже собрался ехать, но меня отговорили. Так как я не совсем в адекватном состоянии был, я посоветовался, и мне сказали, что это может быть небезопасно — не только для меня, но и для людей, которые там находятся. С моим появлением прогулка превратится в кружок, и все остановятся вокруг меня, и это будет началом винтилова. Я закрыл трансляцию и поехал к адвокату, по дороге слышал звуки спецсигналов. Наверное, это были автозаки.

— Как ты считаешь, есть сейчас угроза твоей жизни? И от кого может исходить опасность?

— Либо от людей, которые были отправлены в отставку, либо от оперуполномоченных, которые не ожидали, что дело так повернется. Какие действия они могут совершить, я не понимаю, поэтому надо быть осторожным.

— Что значит — быть осторожным? Ты не был осторожным до задержания?

— После празднования [в апреле 2019 года] 15-летия русского «Форбса» в ночном клубе мы уходили вместе: я и еще два довольно опытных журналиста — [бывшие сотрудники «Форбса»] Александр Сазонов и Игорь Терентьев. Мы решили пройтись до МЦК пешком. Они говорят: «Что-то за нами какой-то мужичок идет». Мы довольно долго петляли по всяким переулкам, и он все время был за нами, потом тоже зашел в поезд. Я сделал для себя отметку, хотя не считал это чем-то подозрительным, тем более что сам я его не заметил. Да и у меня был опыт, когда я несколько раз вычислял наружку. Но то ли это какая-то усталость, то ли потеря бдительности. Хотя сейчас вспоминаю, что какие-то «звоночки» перед задержанием были — я их списывал на свою паранойю.

— Какие «звоночки»?

— Соседи говорили, что приходил уголовный розыск и интересовался мной, но у меня довольно активный участковый — от слова «участие»: постоянно делает обходы. Я подумал, что это в очередной раз был он. Это дня за четыре-пять [до задержания] происходило.

Потом была странная штука: я раньше пользовался платной версией приложения GetContact, это приложение позволяет посмотреть, кто интересовался твоим номером. В начале мая я отказался от платного аккаунта, а за неделю до задержания был вал уведомлений — ваш номер смотрели столько-то раз. Я подумал, что GetContact разводит меня — обиделся, что я убрал платный доступ, [хочет] чтобы я снова подписался. Сейчас понимаю, что это мог реально кто-то интересоваться.

— В суде ты говорил, что связываешь дело с тем, что расследуешь устройство рынка ритуальных услуг. Ты о нем уже писал. Тебе угрожали?

— Я занимаюсь этой темой довольно давно, хотя случился большой перерыв. Был момент, когда в прошлом году мне настойчиво говорили — не смотреть в определенную часть этого сектора, в определенную нишу. Конкретно — в определенную часть московской [похоронной] индустрии. Это говорили мои источники, с которыми мы сначала общались нормально, а потом они начали объяснять, что как-то лучше не стоит [ничего публиковать], много ведь свободных мест на кладбищах.

— Каламбур. Даже шутка, обхохочешься.

— Шутка. Всегда можно сказать, что это была шутка. Не угрозы.

— После предыдущего текста о похоронном бизнесе многие говорили: мол, Голунов написал статью обо всем, кроме Москвы, ее рынка ритуальных услуг.

— В прошлый текст многое не попало. Его объем и так составляет 40 тысяч знаков, что совершенно нереальный объем для прочтения. Такое прочитать в состоянии или фанаты, или [спецкор «Новой газеты», известный длинными текстами] Илья Азар.

— Новое расследование — о людях, которые контролируют похоронный бизнес и которые связаны с ФСБ? Те самые люди, о которых было расследование в «Проекте» и про которых писал Алексей Навальный?

— В том числе. Со мной говорили не они сами, а близкие к ним люди. И было это все в форме шуток. Так, чтобы кто-то угрожал — «ходи-оглядывайся», — такого не было. Все довольно вежливо, корректно. Я же просто тоже не очень конфликтный человек. Я тоже всегда пытаюсь конфликты более-менее с шутками-прибаутками разрешать. Мне сложно вести себя жестко. Поэтому я скрываю это за какой-то иронией, если на это готовы собеседники, за какими-то шутками.

— Что будет в итоге с расследованием [о похоронном бизнесе, черновик которого был сдан редактору накануне задержания]? Его действительно будут помогать тебе делать десять журналистов?

— Не десять, а двенадцать, включая меня. Двенадцать человек с этим справятся явно быстрее и эффективнее. У каждого из нас есть разные навыки и умения. Как минимум они могут проверить мою информацию, а как максимум — найти дополнительную. Но я пока не погружался в процесс, я все-таки хочу немножко прийти в себя. Я очень хотел бы сейчас пожить обычной жизнью — ходить по улицам, ездить в метро.

— Давай начнем сначала. Как тебя задержали? Прямо на Цветном бульваре?

— Нет, это проход во дворах [около Цветного бульвара] — я узнал о нем буквально дней за пять, потому что мы гуляли в том районе с [журналисткой] Ниной Абросимовой. Когда мы с ней там гуляли, я запомнил такую большую яму в асфальте, а я, как известно, не могу пройти мимо ямы с чистой совестью. Я сфотографировал яму, чтобы отправить в приложение «Наш город», там, собственно, ты тыкаешь на карте, где проблема, а тебе пишут, как это место называется. То место — проезд между 3-м Колобовским переулком и Цветным бульваром. В этом проезде меня и задержали. Может, чуть дальше от ямы. Потому что я еще сфотографировал помятый дорожный знак — на это тоже можно жаловаться.

И секунд через 20 на меня налетели какие-то люди, про которых я сначала подумал, что мне придется проститься со своим компьютером: они были в гражданском, по-угловатому подскочили, вокруг никого. Потом понял, что компьютера у меня с собой нет, и как-то немножко успокоился и обрадовался. А они стали говорить, что я задержан и все такое.

— А когда, по ощущениям, тебе подбросили наркотики?

— Когда мне подбросили в рюкзак, у меня нет предположений. Я не понимаю. А вот когда мне подбросили в квартиру, я абсолютно точно этот момент представляю. Мы стояли в дверях с понятыми, их было двое. Я стоял и сотрудник, который, собственно, держал меня за наручники и вел видеозапись. Мы такие все выглядываем только в дверной проем. А старший группы, Денис Коновалов, которого нет в протоколе (несмотря на то что он старший и рулил всем процессом), зашел в комнату, пока мы стояли в прихожей.

Кстати, в протоколе нет многих других людей, которые на самом деле участвовали. В протоколе досмотра — тоже. Когда я сейчас посмотрел внимательно на протоколы, подумал: «А вот этот чувак, к которому я был пристегнут [наручниками], как он может исчезнуть?»

— То есть это место никак не просматривалось?

— Да, мы стояли при входе в комнату. Если бы он не пришел и не сказал сразу: «А не смотрели вы наверху?» — а хотя бы минут через пять это произнес, было бы не так удивительно. Это [обнаружение наркотиков на шкафу] было сделано так карикатурно.

Там была еще одна ситуация: я ехал на обыск с двумя оперуполномоченными в одной машине, а остальные оперуполномоченные с моими ключами от квартиры ехали в другой машине. Мы заезжали на медосвидетельствование (которого почему-то уже нет в материалах уголовного дела), но все равно приехали к дому раньше второй машины. Они [оперуполномоченные из второй машины] звонили и просили отъехать от подъезда. И мы типа отъехали: сначала в одно место, потом в другое место, во дворе, где не было видно входа в подъезд. А потом вернулись на то же место перед подъездом.

— Ты как-то пытался обезопасить себя, чтобы тебе не подбросили наркотики?

— Я с самого начала, еще когда они стали меня запихивать в машину, даже еще до того момента, когда они показали «корочки», стал говорить: «Позвоните и сообщите моим родным и близким, коллегам о моем задержании. Позвоните адвокату».

— Ты говорил, что ты известный журналист?

— Нет. Я вообще ничего не говорил, кроме того, чтобы они позвонили адвокату. Когда стали оформлять протокол досмотра, стали спрашивать, как зовут. Я говорю: «Вы нашли мой паспорт, можете установить мою личность. А я на все вопросы буду отвечать только в присутствии адвоката». Потом в ходе досмотра они нашли пресс-карты. Спросили, мол, это твои. Я ответил: «В присутствии адвоката». — «О, это, наверное, поддельные. Сейчас мы их проверим». Куда-то их понесли проверять. Потом пришли, спрашивают: «Ты журналист?» Я говорю: «Слушайте, вас в гугле не забанили, посмотрите». И опять про адвоката. Я на все отвечал так. «Хочешь воды?» — «В присутствии адвоката». Они под конец дня уже говорили: мол, что у него спрашивать, мы уже знаем ответ: «В присутствии адвоката». Ха-ха-ха, просто шутка дня.

Когда всерьез отвечали, говорили: «У нас проводится оперативно-разыскное мероприятие, для него не нужен адвокат, ты не являешься задержанным, адвокату может звонить только следователь, потому что ты с этого момента считаешься задержанным».

— А как же ты не задержан, если ты в наручниках?

— Да. «Это оперативно-разыскные мероприятия. Извините». То есть сначала был в наручниках за спиной, что совсем как-то неудобно. За спиной в куртке с капюшоном с рюкзаком и ты сидишь в машине — это неудобно. И ты не можешь ничего сделать, никак повернуться, потому что машина маленькая.

Когда меня повезли на медосвидетельствование, я вышел в фойе [отдела полиции] и там стал кричать о том, что это задержание незаконно, мне не предоставляют адвоката. Даже офицер дежурной части встрепенулся — привстал посмотреть, но ничего не сделал. Потом на улице, когда мы вышли из ОВД, я говорил прохожим — хотя понимал, что это довольно глупая затея, — чтобы позвонили маме, телефон такой-то. Я пытался упираться, хвататься за все и кричать. И в пункте медосвидетельствования я подумал, что раз это заведение департамента здравоохранения, а не полиции, а еще везде висят камеры, им сложнее будет уничтожить доказательства незаконного задержания, и я тоже пробовал обратить внимание на себя.

Там была какая-то девушка-адвокат, она выясняла про какого-то мужчину, какие у него промилле, — туда свозят и водителей для проверки на алкоголь. Я ей кричу: «Меня задержали незаконно, моим родным ничего не сообщают, позвоните, пожалуйста, моей маме по телефону…» Ничего в итоге.

Когда мы ехали в машине, я старался сидеть так, чтобы видны были наручники: если вдруг совершенно случайно кто-то из знакомых поедет мимо и меня увидит в потоке машин, чтобы мог сообщить.

Когда во дворе [дома перед обыском в квартире] ждали в машине, был жаркий день, были открыты окна [автомобиля]. Там какая-то девушка стала садиться в свою машину, я стал девушке говорить: «Меня задержали незаконно, у меня нет адвоката, не сообщают моим родственникам, позвоните моей маме по такому-то телефону». Полицейские ей сказали: «Не слушайте его, все нормально, все хорошо». И закрыли окно.

Потом они сказали: «Ты себя плохо ведешь, мы тебе больше не будем давать воды». Мы ведь все любим шутить, поэтому я считаю, что это была шутка: воды дали. Я из дома тоже смог взять воды, потом у меня была заначка сигарет дома, попросил достать — при обыске ее, кстати, не обнаружили.

— Что искали в квартире, если не считать «найденных» наркотиков?

— Обыск был довольно поверхностный. В какой-то момент [оперуполномоченному] Денису [Коновалову] кто-то позвонил, и он сказал: «Так, все электронные устройства собираем». Они еще когда в отделении открыли рюкзак, очень расстроились, что у меня нет с собой компьютера. Спросили, где он. А первым делом, после того как заломили руки [на задержании], вытащили телефон и стали требовать пароль блокировки. Я не знаю, как это связано с наркоманами, но мне потом сказали, что это обычная практика. Но слова: «Где компьютер?» А почему он у меня должен быть-то? То есть они откуда-то знали, что у меня должен быть с собой компьютер. Не каждый же человек носит с собой компьютер.

Денис — это у них такой старшой, который руководил всем процессом, хотя из протоколов этого не следует. Когда мы ехали уже после обыска, он сказал: «Лучше тебе сотрудничать со следствием, лучше тебе во всем сознаться и выдать свои каналы или как это называется. Лучше их всех тебе сдать». И, мол, вообще всего можно избежать тогда. На что я сказал, что правда на моей стороне, а в глаза своим детям будете смотреть вы потом. Была такая пафосная фраза.

— Как тебе удалось убедить позвонить близким, почему это было ночью и почему это была [журналистка «Русской службы Би-би-си»] Света Рейтер?

— Насколько я понимаю, следователь обязан был это сделать, он обязан сделать один звонок. Я стал думать, кто может оперативно отреагировать, принять правильные действия. Мы сегодня разговаривали с мамой, мама сказала: «Хорошо, что ты мне не позвонил». И потом мама очень часто отключает на ночь телефон.

Можно было попробовать позвонить днем, но я очень сильно опасался, что у меня выхватят телефон, когда я его разблокирую. Я бы и днем позвонил Свете, но я не помнил ее номер наизусть — мне не хватало двух цифр вспомнить. Были в памяти варианты, но выяснилось, что это неправильные варианты. Потом они [оперуполномоченные] сказали, что я все равно уже никому звонить не могу, потому что любой, кому я позвоню, даже адвокат, помешает им собрать улики. Вот они сейчас все соберут — и только после этого можно звонить адвокату.

Ночью у следователя я оценил обстановку, прикинул, смогу ли быстро посмотреть номер и заблокировать телефон. Я понял, что Света — тот человек, который сориентируется ночью в ситуации и начнет активно действовать. Когда следователь начал набирать ее номер с личного телефона, я стал думать, что он совершает ошибку, но не стал его останавливать, поняв, что его ошибка — в мою пользу.

— Какую ошибку?

— Он стал звонить Свете со своего личного мобильного. А Света очень активная. Она стала ему перезванивать, чтобы что-то уточнять, потому что он что-то пробубнил ей и бросил трубку. А в 7:50 утра ему позвонила [журналистка] Ксения Собчак. До этого ему тоже звонили всякие разные люди, но на Ксении Собчак он немножко удивился и сказал: «Это что же, может, мне еще мои школьные учителя позвонят?»

— Как этого следователя зовут?

— Игорь Андреевич Лопатин.

— Что было дальше?

— Через полтора часа после звонка Свете приехал адвокат Дмитрий Джулай. Огромная ему благодарность, что так быстро приехал, потому что, как вести себя в этой ситуации, у меня не было никакого понимания. Он приехал быстро, и я не провел много времени в какой-то непонятной камере предварительного заключения, за это ему огромное спасибо. На допросе я говорил, что меня били сотрудники полиции. На этом же допросе присутствовали эти сотрудники полиции. А потом меня они отвели в свою комнату, и я сидел там с ними. С теми самыми, на которых я только что дал показания, что они меня избили. Я им говорил: «Давайте пойдем покурим». Они: «Мы не пойдем курить, потому что ты плохо себя ведешь. Че ты там какую-то ***** [околесицу] нес?» То есть они закусились. Это продолжалось пару часов. Возможно, начал подниматься какой-то кипеж. Меня пересадили к другим оперуполномоченным, которые никак не участвовали ни в задержании, ни в других процедурах. Это логично, потому что те могли начать меня снова бить или что-то еще. Просто довольно странно, что ты жалуешься, говоришь, что тебя били эти люди, а потом тебя отдали им на попечение. Какие-то странные процедуры. И как я сейчас понимаю, уже тогда у меня должен был быть конвой. Я должен был быть с конвоем, а не с оперуполномоченными.

— Что после всей этой истории думаешь про статью 228?

— Я много читал и про статью, и про то, как подбрасывают наркотики. Я довольно неплохо знаю историю твоего брата, потому что ты мне рассказывал. Но у меня даже предположений никогда не было, что это может коснуться меня. Да, от тюрьмы и от сумы не зарекайся — есть такая пословица, но с чего вдруг мне может грозить тюрьма?

Я в этой истории находился пять дней. Я не знаю, что нужно изменить в этой статье. Это не совсем мой профиль. Но мне хотелось бы, чтобы что-то изменилось.

Я плохо понимаю статью 228. Но я понимаю, что все места, где в ОВД могут находиться подследственные, подозреваемые или еще кто-то, должны быть оборудованы видеокамерами. Желательно со звукозаписью. Чтобы все досмотры, обыски фиксировались на видеозапись. Они [члены опергруппы] говорили: «Мы ведем видеозапись». Но когда он [Денис Коновалов во время обыска в квартире] пошел за шкаф, а я начал орать и обращать внимание на это, камера должна была как-то отреагировать. То есть человек пропал у нас из поля зрения, и мне казалось, что этот факт важно зафиксировать. Но потом я увидел в протоколе, что видеозапись не велась, и я попадаю в идиотскую ситуацию, когда я рассчитываю на видеозапись, которая в дальнейшем будет каким-никаким доказательством. А эта видеозапись, если она хорошая [удобная следствию], — ее, видимо, оставляют, если плохая — удаляют. Вероятно, она осталась в мобильном телефоне личном, этих сотрудников, и когда они поняли, что ситуация не очень хорошая, они ее наверняка удалили.

— Ты стал настолько популярен и известен в последние несколько дней, основной вопрос, в том числе у моих друзей, которые тебя не знают: «Кто такой Ваня Голунов?» Начнем с того, употреблял ли ты когда-нибудь наркотики?

— Никогда. Вообще никакие. Мы же с тобой общаемся, и ты знаешь, что я не люблю психоаналитиков, антидепрессанты и так далее. Моя самая популярная таблетка — ибупрофен. Всего остального я очень опасаюсь. Когда невропатолог говорил, что мне нужно попить таблетки, меня это бесило. Я их купил и неделю-полторы только решался начать их принимать. Мне кажется неестественным, когда мне становится лучше и веселее каким-то химическим способом. Это ведь заканчивается, и ты проваливаешься в какую-то глубокую тоску.

Я очень не люблю всех этих искусственных штук. Классе в девятом был период, когда мы [с друзьями] активно употребляли водку, а потом лет до 27 меня просто воротило от всего алкоголя. Даже если я выпивал глоток вина, у меня сразу начинала болеть голова, и я вообще не понимал, зачем это все. Потом я начал как-то более-менее употреблять алкоголь.

Потом на меня плохо подействовал закон о запрете продажи алкоголя в ночное время. Я думал: вдруг я буду идти, и мне захочется чего-то выпить, а продавать уже ничего не будут. Значит, надо купить заранее, а если купил — сидишь и думаешь: надо бы выпить. В какой-то момент я понял, что у меня сформировалась привычка вечером немножко выпить, пару бокалов вина. Меня это раздражало. Я начал забывать какие-то очевидные вещи, начала ухудшаться память. Я это связывал с алкоголем. И я перестал пить вообще на какое-то время. Потом я побывал в Испании, где культ безалкогольного пива, и начал пить его. И стало хорошо. Как-то по ошибке купил алкогольное пиво, сделал глоток, и мне стало очень неприятно. Стал думать: «Как я раньше это пил?» За последний год я раз десять пил алкоголь — в компаниях. Последний раз вот приезжал в Ригу [где находится редакция «Медузы»], там был чей-то день рождения, мне сказали: «За маму, за папу».

— Почему ты стал ВИЧ-активистом?

— Это случилось так же, как теперь происходит с 228-й статьей. В детстве у меня был друг, мы довольно много общались, потом мы стали отдаляться и отдаляться. Созванивались два раза в год, поздравляли друг друга с днем рождения, говорили, что нужно обязательно встретиться. Но не встречались. Этот друг, Марат, в момент дедлайна по какой-то заметке позвонил мне и сказал, что хочет поговорить. Я спросил: «Это срочно? Можно я тебе перезвоню?» Дописал заметку, спустился покурить, звоню ему — он говорит, что лежит в больнице в глазном отделении. И что у него ВИЧ. Как и про 228-ю, я про ВИЧ не знал ничего. Знал, что нужно принимать терапию. Я ему говорю: «А тебе дают какие-то таблетки?» Он говорит: «Нет, глазные капли капают». Я не слышал, чтобы от ВИЧ были глазные капли. Я попросил [ведущего телеканала «Дождь», публично рассказавшего о том, что он живет с ВИЧ] Павла Альбертовича Лобкова позвонить и поговорить. Он позвонил, сказал мне, что там полный ****** [кошмар]. Я приехал в больницу и выяснил, что да, полный ****** [кошмар].

Было как в кино: какой-то барак в больнице в Подмосковье. Мне говорят: «Вам во вторую палату». Я захожу, а там сидит какой-то дед. Я разворачиваюсь, мне говорят: «Вам туда-туда». Я Марата не узнал. Там никто ничего не знал про это. Он попал туда только потому, что у его друга была знакомая заведующая отделением офтальмологии.

Мне медсестра говорит: «А у вас есть полиэтиленовый пакет?» Я говорю: «Зачем?» А она: «Ну вот там его куртки висят вместе с другими, они же там перезаражаются». У меня все-таки есть знание, что ВИЧ не передается через одежду. Я впрягся в эту ситуацию, но, к сожалению, было уже поздно. Через четыре месяца мой друг умер. Фактически у меня на руках. У него заканчивались силы, хотя сначала он пошел на поправку.

Оперативник мне говорил, который держал меня за наручники: «У тебя нет ВИЧа или гепатита?» Я говорю: «В присутствии адвоката…» А потом мы сидели с ним, и я сказал ему, чтобы погуглил, как передается ВИЧ. В итоге я как-то внедрил в него сомнение.

— Мы были там, где ты содержался под домашним арестом, — в квартире твоей мамы. Ты читал какие-то очень интересные книги под арестом, оказывается.

— Начал читать книгу «Блокадная этика», но заснул. Потом меня разбудили сотрудники ФСИН, сказали, что надо ехать. Это очень клевая книга на самом деле. Книга про блокаду и представления о морали в блокадном Ленинграде. Можно ли съесть ребенка, если нет еды? И какого — грудного или пятилетнего? И так далее.

— Они не сказали, что тебя освобождают и дело закрыто?

— Нет. Мы сидели в ожидании, была какая-то суета, никто ничего не говорил. Потом я зашел в кабинет следователя. Адвокат сказал: «Знаешь новости?» Я сказал: «Нет». — «Ну сейчас узнаешь». Через минут пять все стало понятно.

— Твоя мама показывала другие книжки, которые ты читал. Меня поразили воспоминания Бориса Попова, бывшего первого секретаря Архангельского обкома КПСС.

— Я просто люблю мемуары всяких советских секретарей региональных обкомов. Они бывают очень клевые. У меня много нечитаных книжек. В другой квартире есть очень клевая недочитанная книжка председателя алтайского обкома — там 700 страниц, я на 640-какой-то.

— Чем они тебе интересны?

— Ну как люди были устроены. Как все это делалось. Например, я узнал, что на Алтае хотели строить нефтеперерабатывающий завод. А председатель обкома был против, потому что тогда сельское хозяйство ********* [разрушится]. Все пойдут работать на нефтеперерабатывающий завод. В итоге завод перенесли в Омск, а был бы сейчас НПЗ в степи Кулунда. Есть у меня такая слабость. Когда я вижу [в другом городе] в книжном какие-то местные издания, то всегда смотрю на предмет советских мемуаров. Как была устроена жизнь в регионах. У меня сейчас лежит книжка о рязанском секретаре обкома [Алексее] Ларионове, который во время хрущевской сельхозпрограммы поставил себе нереальный план. Чтобы его выполнить, они зарезали весь скот, скупали его в соседних областях, но план не выполнили. Потом выяснилось, что они мухлевали, и Ларионов застрелился. Я никогда не слышал об этом моменте.

— Ты как раз один из редких москвичей, кто уехал и провел какое-то время в провинции. Ты поехал в Новосибирск.

— Ну да. Я немножко устал от Москвы. Я начал так рано [еще школьником] работать и быстро прошел все этапы карьерной лестницы, что лет в 27 стало скучно. Подумал, может, стоит заняться собственным бизнесом. Была идея сделать бизнес в Новосибирске, но приехал я в октябре 2008 года туда — то есть в начале кризиса. Я хотел заниматься изданием всяких корпоративных газет и журналов. И, несмотря на кризис, был спрос. Все забирали деньги из банков, а я пошел пообщаться с представителями банка о корпоративной прессе. И вот мне менеджеры говорят: все очень интересно, а какую цену будем начальству называть?

— То есть как они на откате могут заработать?

— Да. И что-то мне как-то стало неприятно. И я понял, что не совсем создан для бизнеса, если меня вводят в депрессию такие вещи.

— И ты стал региональным журналистом?

— Сначала работал в сибирском бюро «Ведомостей». Потом из-за кризиса начались сокращения, и подумал, что эти сокращения будут для меня наименее болезненными: я только приехал, а многие работали там уже сколько-то лет, ну я уволился и стал работать удаленно. Тогда запускался сайт Slon.ru [нынешний Republic.ru] Леонидом Бершидским. Была отличная история, когда я жил в Новосибирске на московскую зарплату с трехчасовой разницей [во времени]. Начинались планерки, все были сонными, а у меня уже было 12, я уже в кино сходил. Но потом я понял, что мой город называется Москва. Хотя у меня в Новосибирске было много друзей и все такое, но я вернулся в Москву.

— Кроме того, что ты в «Медузе», ты довольно глубоко погружен и в региональную журналистику.

— Я помогаю. Со мной советуются какие-то коллеги, перед которыми я выступал [с лекциями раньше]. Какие-то телеграм-каналы меня иногда просят что-то посмотреть. Я помогаю. Как-то увидел, что канал «Антиглянец» написал, что они заказали выписку за 800 рублей в Росреестре, чтобы узнать, кто владелец «Симачев-бара». Выписка из Росреестра стоит рубль, если она получается официально. А это все какие-то посредники. Я что-то так расстроился, что они пошли к посредникам, написал им: давайте я вам закажу, и если еще что-то будет нужно — обращайтесь. Я — за информацию! Если кто-то пытается что-то сделать, я всегда помогаю, если могу. Кроме случаев, когда кто-то делает что-то по моей теме. Тогда я говорю, что очень занят.

— На фестивале «Вместе медиа» ты читаешь какое-то невероятное количество лекций.

— Ну да. Я очень редко отказываюсь от региональных выступлений. Потому что я очень люблю читать региональные газеты. Я приезжаю в регион, скупаю газеты и очень расстраиваюсь, что они становятся все скучнее и скучнее. Меня радует, когда есть какие-то крутые газеты. Например, в Самаре газета «Самарское обозрение». Или в Омске — «Бизнес-курс» и «Коммерческие вести». Мне это очень нравится.

Когда я стал приезжать на первые лекции в регионы, я очень волновался и не понимал, что говорить. Приехал в Хабаровск, смотрю: в газетах всех интересует вопрос точечной застройки. Кто-то говорит, что будет построен ТЦ, а чиновники — что будет жилой дом. Это очень легко проверить по кадастровой карте. Этого скандала можно легко избежать или перевести его в нужное русло.

Россия на самом деле очень открытая страна с точки зрения данных. Сайты госзакупок, ЕГРЮЛ, Росреестра и так далее. В Великобритании этот ЕГРЮЛ до недавнего времени был закрыт и непрозрачен. Если во Франции захочется получить выписку на недвижимость, то дистанционно это вообще невозможно сделать, и займет это не сутки, а месяц. В России довольно прозрачная система официальных данных, и ей можно и нужно пользоваться журналистам. На лекциях я не рассказываю ничего, кроме того, как пользоваться этими системами на каких-то простых примерах. Бывают комичные случаи. Например, в Самаре я посмотрел на бизнес-центр за окном и предложил проверить, как он числится в кадастре. Выяснилось, что он числится как общественный туалет. Просто высотой четыре этажа и с функциями офисов. Реально, было распоряжение, что инвестор строит общественный туалет, а чтобы компенсировать затраты — еще четыре этажа офисов. Отличная история, зданию было пять-шесть лет, но никто не обращал внимания.

Когда меня задержали, у меня была мысль: звали выступать [с лекциями перед журналистами] в Поволжье в конце месяца, и я подумал, как сказать, что я не приеду. Думал, что нужно сказать им и извиниться.

— Прямо обнять тебя хочется.

— Я в принципе нервный и тревожный человек, но у меня не было никакой паники. Я не очень осознавал, что это может закончиться 20 годами [заключения, максимально предусмотренными за сбыт наркотиков]. Я знал, что могут приговорить на 15–20 лет, но я не пускал эту мысль в голову и не обдумывал, сколько мне будет через 20 лет. А, кстати, сколько? Будет 56. Вряд ли я бы продолжил заниматься журналистикой в 56 после такого.

Дело Ивана Голунова стало символом сопротивления полицейскому произволу. Правоохранительная система России прогнила и должна быть реформирована. Мы запустили спецпроект, посвященный тем, кто борется за эту реформу.