«Около ста россиянок каждый день инфицируются ВИЧ». Во всем мире из-за вируса умирают все реже — но не в России. Почему?

В марте 2019 года стало известно, что в Лондоне удалось добиться устранения ВИЧ из крови у второго человека в истории. В том же месяце в России вновь зафиксировали рост числа заболевших и умерших из-за инфекции. Нигде в Европе, кроме постсоветского пространства, люди массово не умирают от ВИЧ — хотя местные власти знают о проблеме и принимают меры. «Медуза» спросила, почему так происходит, у специального посланника по ВИЧ/СПИДу в Восточной Европе и Центральной Азии ООН Мишеля Казачкина.

Французский исследователь с российскими корнями Мишель Казачкин занялся лечением ВИЧ еще в 1983 году. В 1985-м он основал первую в Париже специализированную клинику. В 1990-х и первой половине 2000-х возглавлял отделение клинической иммунологии в госпитале имени Жоржа Помпиду, а в нулевых руководил научными исследованиями в области ВИЧ. Сегодня он эксперт ООН и старший научный сотрудник программы глобального здравоохранения в Женевском институте международных исследований и исследований в сфере развития.

— Год назад вы говорили, что сегодня «не принято» умирать от ВИЧ — есть антиретровирусная терапия, есть низкопороговый доступ к тестированию. Но вот мы снова обсуждаем с вами рост смертности от ВИЧ в России. Почему это происходит?

— Последние цифры по смертности в РФ и правда очень волнительны. Рост 10-15% — это, конечно, идет вразрез с тем, что происходит в мире в целом. Если мы посмотрим на проблему глобально, то увидим, что за последние 10 лет смертность от ВИЧ уменьшилась на 40%. Но не в России. И большинство стран Восточной Европы и Центральной Азии имеют такие же тревожные тренды. Причины главным образом в том, что терапия и лечение здесь начинаются слишком поздно. Это связано в том числе с поздней диагностикой, то есть ВИЧ выявляют у людей уже с достаточно серьезным иммунодефицитом.

Мы меряем это по количеству клеток CD4. Так вот, у меня есть российские данные 2016 года о том, что только 35% новых диагнозов — это люди с достаточно большим количеством иммунных клеток: 500 и больше (а норма — от 500 до 1600). Еще треть показывают на анализах меньше 350 клеток, а это уже очень плохо, и оставшиеся — где-то между ними. При этом наука уже доказала: чем раньше начать лечение, тем оно будет более эффективным. ВОЗ сегодня рекомендует назначать терапию в тот же день, как только установили диагноз.

— Что может решить эту проблему? Деньги?

— В России тоже скоро перейдут на рекомендации ВОЗ начинать терапию в день постановки диагноза. Деньги нужны, да. Чтобы увеличивать охват терапией, нужно увеличить бюджет на препараты и при этом приложить все лоббистские усилия, чтобы снизить цены на лекарства. Они и так становятся доступнее, но еще есть с чем работать. Но в то же время нужно бороться против поздней диагностики, а значит — нужно увеличить доступ к сервисам уязвимых групп.

Около ста россиянок каждый день инфицируются ВИЧ. Но если вы секс-работница, то не обратитесь за помощью к врачам, потому что вы вне закона. То же самое — мужчины, которые практикуют секс с мужчинами. Да, по закону их не преследуют, но стигма по отношению к ним огромная. Как и к потребителям наркотиков. В России большой резервуар инфекции ВИЧ именно среди этих уязвимых групп, доступ к лечению у которых очень плохой.

— А где ситуация хуже, чем в России? В Африке? 

— На самом деле, я вижу в России большой прогресс. И Минздрав, и Роспотребнадзор — все стали работать интенсивнее. И то, что сегодня в России от 45 до 50% всех тех, кто знает о своем ВИЧ-положительном статусе, получают терапию, это хороший результат. Я знаю, что в ближайших планах вашего Минздрава — увеличивать эту цифру.

Что касается Африки, в большинстве стран там принято правило «Терапия в день диагноза». Но есть страны, где это только на бумаге, а на деле с этим проблемы. В США и в странах Западной Европы это совершенно рабочая практика. В начале марта по Африке была опубликована большая научная работа. В исследовании участвовали десятки тысяч человек — и было доказано, что благодаря ранней диагностике и ранней постановке на терапию количество новых инфекций уменьшилось на 30%. Здесь прямая взаимосвязь: чем больше доступа к лечению, тем меньше новых случаев ВИЧ. Российские врачи это прекрасно понимают, но решения принимаются в правительстве. В том числе, исходя из финансовых возможностей.

— В марте жительница Кемеровской области (этот регион занимает первое место по смертности от ВИЧ) была приговорена к году лишения свободы за то, что не сказала партнеру о своем диагнозе. Как вы относитесь к тому, что в России до сих пор действует статья о заражении ВИЧ-инфекцией?

— От имени ООН и от имени мирового научного сообщества заявляю, что мы против этого и мы боремся с этим. Сегодня совершенно ясно: если человек на терапии, он не заразен. А мы стремимся к тому, чтобы все ВИЧ-положительные были на терапии. Получается, что такая статья оскорбляет и нарушает права людей, принимающих терапию.

Мы знаем, что преследование людей за то, что они передают ВИЧ, ни к чему хорошему не приводит, это только увеличивает стигму. В Белоруссии я видел невероятный случай: женщину наказали за то, что она передала ВИЧ своему ребенку. Все это говорит нам: ВИЧ — это проблема не только врачей, это проблема всего общества. И ограничения здесь вовсе не только в бюджетах, это и социальные, и культурные ограничения, если угодно. 

— Вы говорите, что нужно работать с уязвимыми группами. В России этим занимаются, например, некоммерческие организации, некоторые из которых живут за счет зарубежных денег и получают статус «иностранных агентов»…

— Это ясная трудность. Мы рассчитываем, что рано или поздно СПИД-сервисные НКО в России станут продолжением системы здравоохранения. Да, это не профессиональные медики, но они имеют доступ к тем людям, к которым не подобраться Минздраву. Меня беспокоит, что многие российские НКО жили и живут на международном финансировании (кажется, это не так — прим. «Медузы»). Хорошо, что сейчас есть российские президентские гранты. 

Еще важно понимать, что в России есть явный дефицит количества и качества общественных организаций, занимающихся проблемой ВИЧ. Не хватает понимания, что это обязательная часть работы. Без них никак. В Женеве, где я живу, главные люди, которые занимаются тестированием на ВИЧ — это НКО, СПИД-центры. И государство отдает им деньги на эту работу, чтобы как можно больше людей прошли тест. 

— Про тесты. Наше министерство труда сейчас готовит рекомендации, согласно которым россияне смогут сдавать анализ на ВИЧ прямо на рабочем месте. Как вы относитесь к этой инициативе? Не приведет ли она к новым фактам дискриминации? 

— Я отношусь к этому позитивно. Но при одном условии — это ни в коем случае не должно стать принудительной процедурой. Должен сохраниться принцип добровольности. Кроме этого, нужны какие-то четкие гарантии анонимности. Я знаю, что есть «большие люди» в России, у которых есть ВИЧ, и которые боятся нового регистра инфицированных. Боятся, что данные этого регистра могут попасть в систему МВД или еще куда-то. Боятся, что о диагнозе могут узнать на работе.

— «Берлинский» и «лондонский» пациенты — это прорыв в науке или случайность?

— «Берлинский пациент» и «лондонский пациент» — это исключительные случаи, которые не открывают ясных перспектив в смысле лечения, но они нам напоминают, что когда-нибудь в будущем мы наверняка найдем способ победить вирус. Чтобы люди жили свободно от вируса и от необходимости пожизненно принимать поддерживающую терапию. Самое главное, что у нас есть сегодня средство, чтобы люди не умирали и прекрасно себя чувствовали. В конце концов, люди, у которых высокое давление или диабет, тоже вынуждены каждый день принимать различные лекарства. Самое важное то, что если вам 25 лет и у вас вдруг нашли ВИЧ, ваша продолжительность жизни и ее качество никак от этого не пострадают.