«Русская женщина не только картошку копает — она сегодня еще и на митинги ходит» Актриса Яна Троянова — про шоу «Последний герой», артхаус, религию и домашнее насилие

Первые роли в кино актриса Яна Троянова сыграла в фильмах своего мужа — режиссера и драматурга Василия Сигарева. Они вместе дебютировали в 2009 году с фильмом «Волчок», за который получили главные призы на «Кинотавре»; спустя два года вышла драма «Жить», а в 2015 году — трагикомедия «Страна ОЗ», обе ленты также были отмечены фестивальными призами. Популярность и народная любовь пришли к Трояновой благодаря сериалу «Ольга» на телеканале ТНТ — о жительнице Северного Чертаново, которая посвятила жизнь своим детям от разных браков, отцу-алкоголику и младшей сестре. За роль в «Ольге» журнал GQ назвал Троянову женщиной 2017 года. А зимой 2019-го она стала ведущей реалити-шоу «Последний герой. Актеры против экстрасенсов», которое спустя 10 лет после шести сезонов на Первом канале перезапустил канал ТВ-3. Спецкор «Медузы» Саша Сулим побывала на съемках проекта на Филиппинах и обсудила с Яной Трояновой, зачем она согласилась участвовать в новой версии шоу, почему не боится высказываться о политике в инстаграме и как пришла к вере после смерти сына.

«Сложно сохранять жесткость, когда каждый день видишь голодных людей»

— Вы вообще когда-нибудь думали о том, что окажетесь на шоу «Последний герой»?

 — 16 лет назад я хотела стать его участницей — просто с ума сходила. Я посмотрела первый сезон с Сережей Бодровым и стала носиться за газетой, в которой публиковалась анкета участника, — ее нигде не было. Прибегаю на Главпочтамт, там продавщица говорит: «Слушай, девка, есть анкета на другой проект — он тоже на острове, но туда одних мужиков берут, поедешь?» Я говорю: «Дай сюда». Заполнила анкету и внизу написала: «Передайте на «Последний герой»». Вырезали мы с бабой из окна анкету, она мне тут же конверт, марки выдала, и я это все в Москву отправила. Естественно, ни ответа, ни привета.

Через год пошла реклама, что «Последний герой» приезжает с кастингом к нам в Екатеринбург. Но в этот день мне назначили репетицию в театре — «Черное молоко» [Василия] Сигарева. Мы тогда еще с ним не знакомы были. И я себе спокойно сказала: «Ты не идешь на кастинг, ты идешь в театр».

— Почему?

— Всемирно известный драматург дал мне главную роль — не пойти на репетицию к Сигареву было бы тупо. До сих пор говорю себе: «Молодец, что подумала тогда и успокоилась». Ведь я очень хотела в Москву переехать; хотела славы, победы, денег.

Сейчас, посмотрев на участников, я поняла, как же мудро проект со мной тогда поступил, что не принял. Может быть, я и кастинг не прошла бы, но получилось так, что я понадобилась проекту спустя 16 лет — как ведущая.

— Вы как ведущая играли какую-то роль? Придумали образ, в котором будете появляться перед участниками?

— Я надела немного пафоса, чтобы придать торжественности. Органичный пафос — не наигранный, не лицемерный — сегодня нужен. Я говорила участникам: «Боремся, сука!» — и они вставали и боролись. Вообще я часто вела себя с ними задиристо.

— И в таких ситуациях вы не играли?

— Я с детства была пафосной — всегда лидером. Как можно играть в войну без пафоса? Как обойтись без пафосных слов о дружбе и чести? Но если ты в этот пафос веришь, он не становится тошнотворным.

Для меня этот проект — тоже испытание. Я не раз выходила из себя, когда видела, что участники лгут. Они не раз пытались шантажировать нас [с продюсерами], манипулировать нами. Поначалу это меня страшно злило, но уже на следующий день я все им прощала, потому что понимала: это условия социального эксперимента, в котором человек раскрывается.

— Трансформация участников вас удивила или разочаровала?

— С первой серии я говорила им: «Скоро вы перестанете говорить красиво и заговорите по-человечески. Не надо играть в хороших, в человеке есть все — от черта до бога. Задача — принять все это в себе».

Когда перелом происходил, участники со злостью кричали и ненавидели друг друга — в такие моменты мне ужасно хотелось домой. Несколько раз я даже ревела — не при них, конечно. Из-за всех этих переживаний я часто срывалась на продакшн, запрещала редакторам приближаться к участникам, боялась, что они могут как-то на них повлиять.

Мы с группой [участников] и любили, и ненавидели. Мне то просто жалко их было, то был порыв взять лодку и жратву им отвезти — остров экстрасенсов совсем близко от моего, — но они об этом не знали.

Сложно сохранять жесткость, когда каждый день видишь голодных людей, которым приходится жить в невыносимых условиях, да еще и каждый день выходить на испытания, — но я очень старалась. Когда они начинали ныть, что скучают по семьям, что хотят домой, я говорила: «Вы что, охренели? Надо было сразу об этом подумать. Вы заняли чужие места». У нас часто были стычки, я орала, что у них не получится из этого проекта сделать мимимишную передачку. Одна говорила: «Я соскучилась по детишкам, я поехала!» Да ты че, мать?! Детишки смотреть потом будут. Ты что делаешь? Это не какая-то передачка, это «Последний герой».

Однажды я все-таки разревелась при них: в день, когда участникам показывали видеосообщения от близких. Раньше такое меня бы не растрогало — пришлось отворачиваться, чтобы они ничего не заметили. Это было ужасно. Тогда я задала себе вопрос: «Зачем эти игры? Это ведь какое-то издевательство над людьми».

— Что именно вас так впечатлило?

— Что ради реалити-шоу мы выдергиваем людей из семей.

— Всего на месяц.

— Да, это только 39 дней, но в какой-то момент ты об этом забываешь. С одной стороны, ничего страшного, я в жизни прошла и посерьезнее испытания. Когда думаю о них, то не понимаю, почему так жалею участников. А потом проваливаюсь: «Что мы делаем? Почему телевидение должно строиться на человеческих эмоциях?»

В какой-то момент я даже подумала, что не смогу довести участников до финала. Я просто не ожидала, что буду реветь глядя, как дети маме стишок рассказывают. Но ревела вся съемочная группа. В тот момент я увидела прекрасные лица, настоящие, без тех самых масок, которые я их призывала скинуть. Им было похрен, что они голодные, что они на острове, — они просто хотели к своим близким.

— Вы заранее проговаривали с продюсерами такую вашу эмоциональную включенность?

— Мне кажется, что я все должна делать по-своему — и не иначе. Невзирая на законы телевидения и формат. После работы у Сигарева, где вообще не было никаких ограничений, мне тяжело встроиться в жесткие рамки.

Меня все всегда задевает, со мной полумеры не работают, я все делаю до конца. Я боюсь, что, если начну уступать себе в мелочах, потом уступлю и в чем-то крупном: в моих правах, свободах. Я многое делаю импульсивно, но по-другому просто не умею.

До того, как приехать на остров, я думала, что на проекте буду просто повторять написанные редакторами тексты, но у меня не получилось. В первый же день я почувствовала, что меня пытаются «построить», наговорить в «ухо» форматные фразы, подкинуть вопросы, которые я должна задать участникам, то есть с моей помощью написать некий сценарий, а меня превратить в марионетку.

И тогда я запретила редакторам что-либо мне диктовать и говорить, как вести проект. Я полностью включилась в процесс сама и стала выруливать каждую сцену не по сценарию, а по ситуации. За «ухом» я повторяла только форматные фразы вроде: «Этот огонь символизирует ваши жизни; когда он гаснет, вы покидаете проект».

— Значит, все, что вы говорили участникам, рождалось прямо на площадке?

— Здесь и сейчас. Они начинают орать — я начинаю орать! С первой нашей встречи продюсеры проекта говорили мне, что не хотят, чтобы ведущая нового сезона реалити-шоу была «говорящей головой». И я сразу с ними согласилась. Сейчас продакшн, наверное, уже жалеет, что со мной связался. Ну а что они хотели? Берете Троянову? Думайте своей головой! Я умею вкладываться, но и требовать умею.

— Вы все же допускали для себя какие-то компромиссы во время съемок?

— Конечно. У меня и в «Ольге» столкновения с продюсерами были. Они говорили, что зритель может не понять моего артхауса, и я предлагала искать золотую середину. Я — артхаусница, они — телевизионщики. Я создаю свой авторский образ, а продюсеры следят, чтобы финальный продукт отвечал законам телевидения.

Но здесь, на «Последнем герое», никакой золотой середины быть не может — и я уперлась. Продюсеры привыкли снимать «Последнего героя» красиво, но с последнего сезона прошло уже 10 лет. Красивая картинка — это устаревшее понимание реалити-шоу. Я никого не хочу обидеть, я понимаю, что команда четко следует «библии» проекта, но именно поэтому мне и нужно было прийти с революцией.

— Зачем вообще сегодня снимать «Последнего героя»?

— Чтобы показать, как в тяжелых условиях человек проявляет все свои качества. Все участники сразу хотели играть в хороших и победить благородно, а спустя две недели я увидела перед собой зверей. Показывать это сегодня так же важно, как орать на каждом углу »*** [нет] войне!».

Чем быстрее мы примем себя и перестанем претендовать на святость, чем быстрее поймем, что до зверя нам всего миллиметр — только поставь нас в необходимые условия, — и тем быстрее осознаем, что сегодня нас провоцируют на войну. Именно для этого сегодня нужны такие честные реалити-шоу. Нельзя позволять красивой картинке вылезать на передний план.

— Вы что-то возьмете для себя лично от этого проекта?

— Мне ничего не надо. Я всегда только отдаю.

— Я не про энергию говорю.

— Я тоже не про энергию. Для меня это тоже было экспериментом. Он показал, что мне пора задуматься, зачем я так истошно вкладываюсь во все свои проекты. Я ведь совершенно нетерпимый человек, и тем самым я гроблю свое здоровье. Этот проект, конечно, важен для моей карьеры, но, если честно, чем дальше, тем менее интересным становится мне наш телек. Не нравится он мне.

«Смерть ребенка, бухач, предательство мужчины — обо всем этом нужно говорить — для людей, которые нас смотрят»

— При этом именно благодаря телевизору — в частности, сериалу «Ольга» — вас узнал и полюбил широкий зритель. Кажется, что многие даже ставят знак равенства между вами и вашей героиней. Насколько они далеки от истины?

— Все мои героини — это я, просто в разных обстоятельствах. Я только Вику из «Кококо» как роль не поняла. Видимо, от меня хотели «народа». Троянова — народ, [Анна] Михалкова — интеллигенция, но это слишком поверхностно.

Съемки начались буквально через полгода после того, как не стало моего сына. Я умоляла перенести проект — не получилось. Я уступила, потому что поняла, что это мой шанс не спиться. Если честно, я даже не помню, как делала эту роль. Помню только Аню Михалкову и Васю Сигарева, которые меня из рук в руки передавали. После смены Аня мне позволяла выпить — понимала, что по-другому все равно ничего не будет. Потом тайно вызывала такси и говорила: «Яна, такси!» А я ей: «Еще шотик!» — «Нет. Все, такси!» Она сажала меня в такси, довозила до дома, там меня принимал Вася и сразу давал еду, потому что, если ты только бухнул, еда тебя обломает. Это так бог работал — мне не давали провалиться в пьянку. Про роль мне нечего сказать, кроме слов благодарности людям, которые понимали, что я нуждаюсь в поддержке.

Героини, которых я сыграла у Сигарева, — это я за моими придуманными масками из детства. Все эти маски были придуманы для того, чтобы скрыть от посторонних глаз мою любимую и нежную Ленку Шабадинову из «Страны ОЗ». Эту роль я люблю больше всего — за смелость героини признаться себе и окружающим в том, что она очень хрупкая и ранимая.

Мне достался жестокий мир, и, чтобы в нем выжить, мне пришлось обрастать броней. А если у меня получалось что-то в жизни преодолеть, я всегда делилась своим опытом через интервью. Смерть ребенка, бухач, предательство мужчины — обо всем этом нужно говорить — для людей, которые нас смотрят. ***** [Зачем] ты нужна в телеке, если ты тупо из себя звезду мнишь? Ты такой же человек, как все, просто ты по эту сторону [экрана], а они по ту. Я называю это «делись награбленным» — все, что ты в жизни собрал, отдай, поделись опытом.

— В какой момент вы решили говорить о смерти сына настолько откровенно? 

— Мы долго скрывали, что сын повесился. Меня пугало, что будет, когда все об этом узнают. Пока один мой друг не сказал мне: «Ты сейчас летишь на «Кинотавр», где на пресс-конференции у тебя могут спросить: «Яна, а правда, что у вас сын повесился?». А ты скажешь: «Да». Я тогда ****** [офигела] от такого решения. А потом подумала: «А ведь он и правда повесился, что я буду выкручиваться-то?»

После этого щелчка, после этого «да» я стала совсем по-другому давать интервью — стала говорить в них о своих проблемах, пороках, несчастье, счастье, ничего не придумывая и не желая казаться правильной — как это обычно делают актеры. Все же у нас такие правильные, что читать и слушать их просто невозможно. Я себе так сказала: «Хочешь, чтобы тебя внимательно слушали и четко передавали читателю твои слова? Разговаривай откровенно».

Мы все хорошие, просто много чего боимся — поэтому и начинаем играть. Все рождается из-за страха — страха показаться глупым, страха, что на тебя нападут, что-то отнимут. И это нормально, когда человеку страшно. Другое дело, что мы не можем позволить этому страху жить в нас.

— Этот страх превентивный? Или некоторые ваши коллеги уже чувствуют реальную угрозу для карьеры?

— Самое страшное — это самоцензура. Люди включили ее раньше, чем появилась реальная угроза. Это и есть тот системный дракон, которого надо в себе убивать. А дальше работает прилюдная порка. Далеко ходить не надо: сажают Кирилла [Серебренникова] — и полтусовки замолкает ***** [совсем].

— Вам когда-нибудь намекали на то, что вам тоже лучше бы помалкивать?

— Ни разу! Ни на канале, ни от моих друзей-киношников я никогда не слышала: «Аккуратно, тебя работы лишат». Знаешь, почему мне этого не говорят? Я не зациклена на работе. То, о чем я уже обмолвилась, — жизнь не в карьере!

Я как никто понимаю: сегодня у меня есть кино, а завтра его может уже не быть, не потому, что его отняли, его сложно отнять — думаю, оно само у меня пройдет. Я не ищу ролей, не хожу на кастинги, не жду потом днями телефонного звонка. Вот смотрю на этих актеров и думаю: «Бедные, разве можно себя отдавать в добровольное рабство, так зависеть от кого-то?» Мне звонят, предлагают всякое говно, но за большие деньги — я спокойно отказываюсь. И лежишь дальше красиво на диване с грязными волосами — семечки, телек.

— Многие актеры и режиссеры часто просят убрать из своих интервью потенциально неоднозначные высказывания, в том числе, чтобы не подставлять продюсеров, с которыми они работают.

— Я не попадаюсь в такие ловушки. Со мной рядом охеренные люди, и у них язык не повернется сказать: «Яна, если ты хочешь дальше работать, то ты должна прекратить какую-то деятельность!»

Сейчас появилась информация, что я специально худела к проекту, что якобы это было условием от канала. Если бы канал мне поставил такое условие, я развернулась бы и ушла без сожаления. Нельзя никому ставить условия. Хочешь снять в своем фильме эту актрису или этого актера — бери его безусловно.

Сама я поставила продакшну только одно условие — я еду с собакой. Мне просто ее некуда девать. Мало того, я еду с Васей, потому что срок большой и мне хотелось быть на острове с семьей. Я не пожалела. Мы живем на отдельном острове, Вася пишет, собака научилась плавать.

«Я вдруг четко поняла: я ору, потому что у меня была орущая мать»

— Вы сказали, что все ваши героини — это вы. Что есть в Ольге от вас, в принципе, понятно, а в вас есть эта женщина, которая тянет все на себе?

 — Неа. Если бы мне пришлось с ней общаться в реальной жизни, я, наверное, и пяти минут не выдержала бы, я ее на хрен послала бы и ушла, сказав: «Дура ты!»

— Почему?

— Потому что она гробит свою жизнь, тащит кого угодно, но не себя, занята кем угодно, но не собой, — она несчастная. Все считают, что Ольга сильная, а я вижу в ней слабость. Так и хочется ей сказать: «Как ты живешь? Куда впихиваешь свою жизнь? В этих уродов? Ради чего?» Я не стала бы.

У меня тоже была семья — сейчас ее нет, — я тоже делала попытки ей помочь, пыталась заткнуть какие-то дыры деньгами. Но очень быстро пришла к мысли: «Да какого хрена? Какого хрена они на моем горбу катаются, почему я должна сгибаться и жить ради них?» Мне как раз тогда очень карьеры хотелось. Это сейчас я эту ахиллесову пяту отрезала — чтобы как раз не было разговоров о том, боюсь ли я ходить на митинги или лишиться работы.

 — А сейчас что ваша ахиллесова пята?

— Собака. Когда я летела на Филиппины, авиакомпания не разрешила взять ее с собой на борт. Мне сообщили, что ее примут в багажное отделение, но там не будет воздуха, и она умрет. Я сказала: «Слышь, ты как со мной разговариваешь, ты про кого мне сейчас сказала слово «умрет»?» Конечно, у меня сразу ор начался, истерика, и я сказала, что лечу обратно в Россию. Продакшн тут же поднял вопрос с вертолетом.

Вот почему всего нужно шантажом добиваться? Я же прекрасно понимала, что слова про возвращение в Россию — это шантаж. Также я понимала, что, если поддавить, вопрос решится. Почему я переживаю из-за этих вертолетов? Потому что бюджеты маленькие, я здесь работаю не за свой гонорар — я стою дороже. Единственным моим условием была собака. Так что сорян, нечего брать ведущую с собачкой.

Когда мне ее подарили на «Стране ОЗ» в крайний съемочный день, я сказала: «Ой, а ей пьяная мама не нужна». И больше не пила. Это мой ангел-хранитель.

— Вы же не со своей мамы Ольгу копировали?

— Мама была эгоисткой, жила как хотела. Это была очень свободная женщина, но ее свобода оказалась разрушительной — она от нее озверела и все в своей жизни разрушила. Мама пронеслась мимо всего: мимо любви, мимо семьи. Она только перед смертью остановилась и сказала нам с сестрой: «Ой, девки, вы ж мои девки!» А мы с Леной ей: «Мам, сейчас уже не надо, мы уже выросли». Ольгу я подсмотрела у моей подруги Наташи Каплан — мы с ней с пяти лет знакомы. Всю свою жизнь она потратила на семью, за что я ее всегда ругала. Мне важно, чтобы вы поняли: я таких женщин ругаю.

Но вообще Ольга — это собирательный образ. И от мамы моей у нее, конечно, тоже что-то есть. На острове я поняла, почему постоянно ору. На меня же в детстве всегда мать орала! Это тоже принятие.

— До съемок «Последнего героя» вы этого не понимали?

—  Всю свою жизнь я ее не принимала, а потом она умерла, и я начала искать ее черты в себе, в своем лице, в своих повадках. Я всю жизнь ее отрицала, я в детстве была уверена, что я подкидыш. А на острове я вдруг четко поняла: я ору, потому что у меня была орущая мать.

— Вы с Анной Михалковой, исполнив однажды роли антиподов в «Кококо», сейчас стали играть очень близкие роли — русских женщин старше 40 лет с непростой судьбой. Как так получилось?

— Несмотря на то, что Аня из интеллигентной семьи, я считаю ее очень народной артисткой. Русская женщина ведь не только картошку копает — она сегодня еще и на митинги ходит. А во мне как раз интеллигенции недостаточно.

— Вам не обидно, что этот образ — едва ли не единственный, который предлагают играть российским актрисам после 40?

— Дурам обидно. Актрисам, далеко идущим и входящим в историю российского кинематографа, не обидно. Это награда и победа — вовремя перескочить на возрастные роли. Вот Машка Шалаева говорит, что ей больше не дают ролей. Она уже взрослая девка, ей бы уже вовсю теток играть, а рост маленький, голос детский.

Я начала свою карьеру с роли матери — в фильме «Волчок». Но там мать была нетрадиционная — с пирожками и ремнем. Одно в другое у меня перешло достаточно органично; думаю, у Ани тоже. Вот были две дуры в «Кококо» — и вот мы уже обе матери. Норм вообще! И возраст соответствует.

— Какие манипуляции с внешностью для вас допустимы?

— Выглядеть хорошо хочется всегда. Подзагореть хочется — я сразу посимпатичнее становлюсь. Все манипуляции, которые я сейчас делаю, очень стандартны: косметология, гиалуроновая кислота. Так себе сказала: «Держись до 50, а там посмотрим, где будем пластику делать». Может, я ее и не стану делать, я просто знаю, что после 50 может обрушиться тело. Даже сейчас смотришь на себя: распустился живот, хорошо бы немножко ножки подкачать. Но я лодырь, ни хрена не занимаюсь спортом — вообще. Ночью могу спокойно поесть.

— А старости вы боитесь?

— Не хочу попасть, как [Людмила] Гурченко в свое время попала. Думаю, я такого и не допущу. Спасибо Людмиле Марковне, которая показала, какие мы, актрисы, рабыни. Я сделаю все, чтобы не попасть в эту ловушку.

Мне нравится мой возраст. Самые мои счастливые дни рождения были после сорокета. Это тоже принятие себя. Страхи, которые были в молодости, отвалились, я выстояла после потери семьи; глупо было бы сейчас так дешево разменяться на свою внешность. Я хочу хорошо выглядеть, но не до беспредела, не до того, чтобы пойти и искромсать лицо.

— Образ Ольги может как-то повлиять на то, как вас будут воспринимать в будущих фильмах?

— На Васины фильмы это никак не повлияет — на остальных мне похрен.

— А Василий не боится, что в каждой новой его героине, сыгранной вами, зритель будет видеть Ольгу?

— Вася — умный человек. Он счастлив, что «Ольга» стала двигателем его картин: благодаря сериалу обычные зрители стали смотреть его фильмы. Когда есть мозги, ты не выступаешь против телека, ты его используешь. Многие фыркают, осуждают, что после артхаусных фильмов я стала сниматься в сериале. Но каждый актер хочет, чтобы его признали. Не верьте тем, кто говорит, что хочет умереть артхаусным актером. Я всегда мечтала, чтобы меня узнал народ. Это нормально, народная любовь — это неотъемлемая часть профессии.

— Вы эту народную любовь искали?

— Я очень благодарна, что у меня в жизни это произошло, — купаться в любви зрителей дано не каждому. Однажды, выходя на сцену «Табакерки», я случайно задела маленькую девочку — и погладила ее по голове. Когда я вернулась на место, то увидела, что она рыдает от счастья, — мать не могла ее успокоить, — потому что к ней прикоснулась Ольга.

Каждый актер об этом мечтает. Я родилась с непониманием, почему меня не любят мои близкие. Как я только ни добивалась у матери любви. Помню, мне три года, она лежит загорает на пляже, а собираю медуз и тащу их на берег. Ко мне уже люди подходят, говорят: «Слышь, девочка, иди нахрен отсюда». А я собираю — потому что мама из-за медуз не купается. Что делает ребенок? Решает достать всех медуз! Я пробивалась к ее любви, как танк!

И вот сейчас я эту любовь получаю. Как же я за это благодарна! Значит, такой у меня путь: от нелюбви матери к любви народной. Теперь уже все прощены: и мать, и я у нее просила прощения, и с сыном мы успели перед его смертью поговорить о главном.

«Церковь и религию я не люблю. В церкви нет бородатого мужика по имени Бог»

— Вы говорили, что принять уход сына вам помогла вера. Так говорят многие родители, которые теряют детей.

— Хорошо, что говорят. Это и правда работает.

— Как именно вы пришли к вере? Вы пошли в церковь?

— Церковь и религию я не люблю. В церкви нет бородатого мужика по имени Бог. В свои 46 лет я уже не верю в структуры, придя в которые, ты можешь получить помощь. Я верю в то, что ты можешь обнаружить бога в себе, благодаря подсказкам отдельных людей, которых тебе посылает жизнь. Я не зря говорю, что в моей собаке Эми тоже был бог — в том момент, когда я взяла ее на руки и поняла, что больше ни глотка не сделаю. Я же не кодированная — Эми моя кодировка. И это чудо!

— Вы практикуете какие-то определенные ритуалы? 

— Нет. Я даже йогу не люблю. Мне кажется, это все мешает. Мне нравится буддизм, в нем есть интересные штуки, но я к нему не обращаюсь — продолжаю создавать какую-то свою религию. Я поняла, что люблю испытания, люблю ездить по миру и посещать места силы. И если я и практикую какие-то вещи, то это не религиозные практики и не групповые. Люблю оставаться с этим один на один.

— А какую-то религиозную литературу вы читали? Библию?

— Ненавижу. После смерти сына я лопатила и Библию, и Заветы —и Ветхий, и Новый, — искала там ответы и нашла такой: «Да утешится плачущий». Я несколько лет об этом думала, а потом поняла: я же не ревела. Я на похоронах и годы после них держалась, как кремень. А потом у меня стало открываться сердце — я размораживала его через оры и слезы, — затем научилась медитировать.

Когда не стало сына, все пытались мне помочь и всякие книги подсовывали. Я открывала и понимала — не то. Сходила несколько раз к психотерапевту — не то. Я остановила свой выбор на вере и собираюсь в этом смысле развиваться дальше. У меня ведь возраст уже серьезный. В моем роду женщины живут до 60 лет, то есть мне осталось жить от силы 14-15 лет. Я это, кстати, тоже на острове осознала, когда свой день рождения там отмечала. Думаю: «46, потом 60. Ой, как близко, ой, как мало, ой, как хорошо!»

У Васи, наоборот, мужчины в семье живут долго — за 80 лет. Он сказал мне: «Ты не пьешь, поддерживаешь здоровый образ жизни, может, и переплюнешь их». А у меня есть ощущение, что я закрываю свой род. Мои [ушедшие] близкие в последнее время стали приходить ко мне: ведь когда что-то практикуешь, начинают открываться видения. Благодаря им я поняла, что жизнь — это про то, чтобы повысить свой уровень и выскочить с этой земли грешников. В этот момент ты перестаешь быть про карьеру, про материальные блага — но и про нищебродство тоже. Я не хочу быть нищей, без денег сидеть, нет! Меня устраивает, что я летаю бизнес-классом и по Москве езжу на «Мерседесе». 

— А на что вы жили с Сигаревым в Екатеринбурге?

— Васины пьесы уже тогда во всем мире ставили, поэтому он отовсюду получал и получает дивиденды. Я в театре, конечно, копейки получала, поэтому жила на Васины деньги. Я вообще раньше не представляла, как актер может зарабатывать. А потом мы стали снимать наши фильмы, и мне стали платить.

Помню, как я удивилась первому гонорару, он еще и в долларах был. Говорю: «Ого, так много?» Мне говорят: «Ты больше стоишь!» Я потом призадумалась и тоже так решила. За «Волчок» я же стала награды получать — и стала повышать гонорар.

Только за «Жить» я получила копейки — и те мне долго заплатить не могли. А у меня тогда как раз с сыном случилось. Я села и говорю Васе: »****** [С ума сойти], у меня нет денег ребенка похоронить». Меня это тогда сильно унизило, и с тех пор я больше никому не позволяю не платить мне деньги.

— Сейчас вы много зарабатываете?

— Конечно, но это все «Ольга». На «Последнем герое» мне заплатят меньше, но Вася сейчас дописывает сериал и полный метр, так что в следующем году будет зарабатывать он.

Это же Вася меня всему научил — в том числе и зарабатывать деньги. Если бы не он, я не купила бы квартиру в Москве. Именно он собрал тогда все наши деньги и купил квартиру. Говорил мне тогда: «Хватит, дура, по ЦУМам бегать, этот ЦУМ — самый дорогой магазин в мире!»

А я получила деньги — и в ЦУМ иду. «Че, трусы 30 тысяч? Беру!» Вася меня быстро в чувство привел. Он сказал: «Никогда не забывай, что свобода еще и в том, что ты не обременяешь себя материальными благами, — ты потом на них работать будешь!» Сколько актеров попали в кабалу, набрали домов, яхт, квартир огромных в Москве — содержать их сегодня невозможно.

— Поздравляя Василия с днем рождения, в своем инстаграме вы написали, что он ваш бог.

— Конечно! Он во всем меня лучше, он мой главный учитель. Мне будто послали его — он показал мне, как жить. У меня всегда было ощущение, что он первый меня покинет, но тут радость пришла, я поняла, что все же я первая уйду.

«В России не способны воспитывать детей в уважении — мы их либо залюбливаем, либо ненавидим»

— Василий уже нашел деньги на свой новый фильм?

 — Пока ищем. С сериалом будет попроще — его все-таки купит один из каналов, — а вот с полным метром ситуация сложная. Сразу после того, как включили цензуру и запретили мат в кино, Вася объявил, что у государства больше денег просить не будет, и выпустил «Страну Оз» — с матом. Тогда ему удалось найти частные деньги.

— Почему вы тогда говорите, что снимать на государственные деньги нужно?

— Потому что это наши деньги. У меня есть идея для фильма, который я хочу снять как режиссер. Как только допишу сценарий — а работа идет уже давно, — я обязательно попытаюсь засунуть нос в Минкульт и получить финансирование своего дебютного полного метра. Если денег не дадут, тогда можно будет начинать вопить. Пока сказать, что мы просили, а нам не дали, я не могу.

— Ситуация с Кириллом Серебренниковым вас не останавливает?

— Предупрежден — значит, вооружен. Людмила Марковна Гурченко предупредила меня, чтобы я не лезла в пластическую хирургию, а пример Кирилла показывает, что не стоит лезть за финансированием в государство. Просто я понимаю, что, если захотеть, то любого из нас можно за жопу взять и посадить. Перед тем, как брать, я сто раз подумаю, но для начала мне нужно сценарий дописать. Я так долго его пишу, что кажется, когда закончу, они там все уже сдохнут.

— О чем фильм?

— Фильм называется «Мама — дура», и он про уродливое материнство. Я считаю все виды материнства уродливыми.

— Почему?

— А что оно дает, кроме травм? С детства я не видела здорового материнства — так что это всего лишь мой взгляд на мир. Я видела уродливое материнство моей матери, потом свое собственное, потом моей первой свекрови — оно уже было в любви, в пирогах, в котлетках, но при этом такое же уродливое, потому что она не давала развиваться личности, не давала возможности человеку вырасти и нести ответственность за себя и свою семью.

У меня нет ответа, как воспитывать детей правильно, — я не мать, у меня это в жизни не получилось. Но не потому, что у меня самой мать была такая: просто в России не способны воспитывать детей в уважении — мы их либо залюбливаем, либо ненавидим. И то, и другое уродливо. В общем, это будет совсем на хрен никому не нужный артхаус. Но раз уж он мне не дает покоя, надо его доделать.

— Вы часто говорите о свободе и несвободе, и как пример приводите то, что не хотите идти работать в театр, чтобы ее не потерять. Что все-таки для вас значит свобода?

— Свобода — это возможность делать только то, что я хочу. Театр — это не несвобода, мне просто лень сидеть там с утра до вечера на репетициях. Еще я не хожу в спортзалы. Разве это свобода? Нет, мне просто лень! Моя лень — это свобода? Отчасти да, потому что лень не позволяет мне зарабатывать большие деньги — для этого надо вкалывать! Я давно уже могла сниматься за границей — но мне лень подтягивать язык. Возможно, со временем я становлюсь заложником своей лени — это тоже несвобода.

Свобода всегда будет ускользать, тем она и интересна. Я вот часто говорю, что не надо обманывать себя и ходить на митинги ради кого-то. Ты либо ради себя идешь, либо вообще не идешь.

— Когда вы пишете в своем инстаграме, что идете на митинг, вы тоже это делаете для себя — или все-таки хотите обратить на это внимание ваших читателей? 

— Я поддерживаю тех, кто попал в беду, — политзаключенных. Первое свое обращение я сделала как раз после незаконного задержания [Алексея] Навального перед выборами. Это был откровенный беспредел. Впрягаться стоит за тех, кто кричит о помощи. За девочек из «Нового величия», например, за Серебренникова — пусть он ни о чем и не просит. Он, наоборот, говорит: «Это вы держитесь! Не позволяйте себе бояться». Это все, что мне остается, только так я могу быть свободна и не позволяю страху менять мои решения и взгляды на ситуацию в стране и мире.

Обычные люди не знают, что происходит в стране. Рассказывать кому-то, что в стране все плохо, — неблагодарное дело. Этой стране нормально! Когда возвращается система, им становится понятнее.

Но я считаю, что, если тебе дано от бога стать известным человеком и получить народную любовь, то ты должен постараться сделать так, чтобы те, кто прислушивается к твоему мнению, не брали в руки оружие и не стреляли — чтобы они мирно стояли за свою свободу.

— Вам когда-нибудь предлагали поддержать чью-нибудь президентскую кампанию?

— Нет. Почти все мои знакомые актеры такие предложения получали, но я — ни одного. Меня только приглашали в Палату представителей обсудить Статью 282 в контексте дела «Нового величия». И то я об этом узнала случайно — спустя какое-то время увидела сообщение в фейсбуке. Но я с ними ничего обсуждать и не собиралась. А вообще у меня в инстаграме же пост был, что я на выборы не иду, — странно было мне предлагать топить за какого-то кандидата.

— Идти в политику, чтобы продвигать свои идеи, вы тоже не хотите? 

— Я презираю политику и не могу понять природу и суть людей, которые чувствуют себя в ней на своем месте. Друзья говорят, что мне уже пора в депутаты. Но я в политике никто. Я так себе говорю: «Ты актриса? Давай развлекай народ».

— Комик Владимир Зеленский тоже народ развлекал, а сейчас у него все шансы стать президентом Украины.

— Да ты что?! Нет, меня политика не интересует. 

— Зато вы за страну болеете.

— За страну я уже не болею — за нее, наоборот, нужно здоровой быть. За нее надо пережить их всех. Я очень хочу жить в свободной стране, в правовом государстве. У меня нет детей, мне не за кого стоять, поэтому я стою за детей нашей страны и за их будущее. Пафосно опять сказала, но это правда: это их страна, мы должны этих детей просто поддержать.

— Вы по-прежнему поддерживаете Навального?

— Я верю Навальному и всему его штабу. Верю, что эти люди — мощное противостояние сегодняшним властям. Если такие придут к власти, у нас будет новая страна. За них голосовать я бы пошла. За Илью Яшина пошла бы голосовать — если бы его до мэрских выборов допустили.

Я голосую только тогда, когда у меня есть настоящий выбор. Пока так было только на выборах муниципальных депутатов — сейчас ребята [за которых я проголосовала] и правда стараются сделать что-то для Замоскворечья. К власти должно приходить молодое поколение — они приведут нас к правовому государству. Возможно, сначала получится криво и косо, зато это будет чем-то новым. В 1990-е годы у нашей страны был шанс, но мы его упустили. Я про это время хотела бы сериал снять, «Хэппи нэйшн», но пока ищу соавтора.

«Меня убивали за то, что я сильная, а он — слабак. Больше моя философия по отношению к семейному насилию не менялась»

— Почему вы так откровенно говорите о смерти, в том числе своей? Совсем не боитесь?

— Это же в любом случае произойдет, а страхи запрещают нам говорить, думать, действовать. Мы с Васей как-то смотрели фильм, в котором герой произносит такую фразу: «Родители не должны хоронить своих детей». И мы сразу на Эми посмотрели, подумали: «Ничего себе, а ведь собаку тоже нужно будет хоронить». Все люди через это проходят, и чем быстрее ты это примешь, тем менее страшно тебе будет в жизни.

— Тема смерти вообще табуированная.

— Она табуированная, потому что у людей нет духовного развития. А оно в единении с собой. Когда ты его достигаешь, тебе уже ничего не страшно — и умереть не страшно. Эта планета очень тяжелая, а люди здесь горбатые — приходят с огромным рюкзаком пороков и грехов. Как опустошить этот рюкзак? Через принятие, понимание и прощение себя.

Некоторые эти рюкзаки в могилы тащат, а у меня, наоборот, к 46 годам спина начала выпрямляться. В последнее время я как раз приняла многие свои косяки, пороки и грехи. Я, когда это заметила, охренела.

А церковь у нас дебильная, если честно. Они говорят: «Ты грешник, иди, страдай! Бог терпел и нам велел». Что это такое? Что это за установки вообще? Я хочу быть счастливой. Моя вера ведет меня к счастью, а не к страданиям.

— Тема терпения, которая навязывается нам в том числе православной традицией, часто возникает и в разговорах о домашнем насилии. Как, по-вашему, устроен его механизм?

— Православная традиция все это оформила: бьет — значит, любит. ***** [Ничего подобного]! Не любит, ненавидит, убивает. У нас так красиво народные мудрости звучат! Нельзя допускать в семье насилие. Это тирания, это убийство, от которых нужно спасаться, бежать.

Я сама с этим столкнулась, когда мне 18 лет было. После того как муж меня избил, я в больницу попала и доктор там сказал мне: «Тебя не били, тебя убивали». Меня убивали за то, что я сильная, а он — слабак. Я это на всю жизнь запомнила. Больше моя философия по отношению к семейному насилию не менялась.

— Вы ушли тогда?

 — Сразу. В больнице обнаружилось, что я еще и беременна. Тот же врач сказал мне, что с этим зверем жить нельзя. С моим сотрясением я должна была минимум 21 день в больнице провести, но он выписал меня раньше — чтобы я сделала аборт и развелась. И я это сделала, чтобы не плодить больше этот ген и не возвращаться в эту тюрьму.

А поначалу все клево было, мы с первым мужем вообще-то по любви женились. Мы только расписались, а он — хлоп ложкой по столу: «Давай борщ!» А потом сразу в лоб. Это особенности национального характера — это все наши предки, их гены. У них же было нормально бабу бить. Я больше никогда в жизни не связывалась с мужчинами, которые даже мысленно унижают женщину. Женщина — это равный человек рядом. При этом я ненавижу перекосы феминизма. Я считаю, что норма сегодня — это равноправие. 

— Считаете ли вы, что движение #MeToo — это важная составляющая дискуссии о равноправии женщин и уважении их прав?

— Я бы сказала, что ситуация [с продюсером Харви Вайнштейном] двойственная. Не совсем понятно, с чего эта война началась. Возможно, все началось из-за Трампа — народ решил, что пришло время свергать придурков и не допускать их злоупотребления властью.

#МеTоо, вроде, против насилия, но где именно там было насилие, я обнаружить не могу. У меня такое ощущение, что этот продюсер предлагал — а женщины не отказывались, чтобы роль получить. Это же обоюдка называется, пусть и такая унизительная. Там очень сложно отыскать насилие. Я вижу злоупотребление властью, для меня это самое страшное.

— Но ведь #MeToo — это как раз про то, что, если женщина надела короткую юбку, это не значит, что она хочет, чтобы ее изнасиловали.

— Не люблю фразу «сучка не захочет, кобель не заскочит». Но я знаю, что иногда женщина провоцирует мужчин. Мне трудно отвечать на эти вопросы, потому что я знаю, что в этих ситуациях все хороши. То женщины позволяют и провоцируют мужчин, то мужчины себе позволяют. Вопрос полов всегда будет открыт, и разобраться в нем до конца невозможно.

Я для себя решила принять этот мир и полюбить его без условий. Не разбираться: женщины унижены, мужчины в опасности из-за феминисток. Сегодня я не нахожу в себе сил судить и разбирать это по косточкам. Я хочу окончательно принять себя и попытаться принять этот мир.

— Благодаря кому вы встали на путь принятия этого мира?

 — Моей семье, которая так трагически ушла. Она показала мне, что не успеть себя принять — это трагедия, катастрофа. Мой сын по-мужски расквитался со своей жизнью, его последние слова были: «Мне кажется, меня дьявол побеждает». И он нашел, как с ним справиться. После его смерти я не имею права допустить, чтобы меня рогатый победил.

— Вам это не кажется эгоистичным — думать, что ваши близкие ушли для того, чтобы вы что-то для себя поняли?

— Не эгоистично — страшно. Но ведь и семья моя уходила по-страшному. Что мне тогда оставалось делать? Страдать, гибнуть и нырять в могилы? Или попытаться понять, зачем мне жить на этой планете. Я долго искала ответ и поняла, что весь этот сценарий был для меня. К сожалению, по-другому я не пришла бы к вере. К сожалению, мой сын должен был так поступить, чтобы я прекратила пить и обнаружила в себе бога.

Я не хочу превращаться в какого-то проповедника. Наверное, мне лучше сидеть бы и помалкивать. Но я известный человек, и в этой своей известности я тоже ищу ответы. Может, она мне дана для того, чтобы показывать людям, что счастливым можно быть при любых обстоятельствах? Конечно, на это требуется время, но это возможно.

Если бы я позволила себе задуматься, не эгоистка ли я, гордыня бы победила. Теперь я живу не только за себя, но и за тех, кто не смог сохранить свою жизнь, не смог с ней больше мириться и принял решение уйти. Принять этот их выбор — и есть безусловная любовь. Если ты по-настоящему любишь человека, ты ему позволишь умереть, отпустишь. Я отпустила всю свою семью.

— У вас были моменты, когда вы были по-настоящему близки к смерти?

— Конечно. В первом замужестве, когда я поняла, что попала в ад, я захотела расстаться с жизнью. Я приняла таблетки, открыла в квартире дверь — все как положено. Ночью меня стало очень сильно рвать — и это было спасение.

После смерти сына я три года себя уничтожала. Один раз я даже продумала, как это сделать наверняка, — решила на машине разбиться. Естественно, поставила песню Земфиры — «Я на память оставлю свои сигареты». ****** [Ужас], я все продумала. Но когда так все продумываешь, ничего и не получается.

Самоубийство — это импульс, он длится несколько секунд. Говорят, если досчитать до трех, то этот импульс проходит. Просто кому-то этого шанса досчитать до трех не дают. А я считала до трех, продумывала, аж песню подобрала. Я простила себе эти попытки. Это был безвыходняк: мне казалось, моя жизнь закончилась. Но сейчас я себе даже мысли о самоубийстве не простила бы. 

— А вы не допускаете, что человек может совершить самоубийство из-за тяжелой депрессии? Просто потому что он болен.

 — Или он честен! Я не бралась бы судить — это выбор человека. Неважно, в каком он состоянии. Все, что я говорю про смерть, про самоубийства, про карьеру, про что угодно, я рожаю в себе. Сегодня я мыслю так, и мне кажется, что это правильно.

Мне почему-то кажется, что даже когда я несу всю эту ***** [ерунду], я двигаюсь в правильном направлении, я тогда засыпаю хорошо. Я научилась спать, раскинув руки, — раньше так умел только Сигарев. Это признак гармоничного, спокойного человека. Мне нравится это состояние, нравится моя выпрямленная спина. В 46 лет я выгляжу лучше, чем выглядела в 30. Это тоже какая-то подсказка.

— Вы чувствуете себя последним героем?

— Почему-то да. Почему? Я не проиграла, это точно. Что такое «последний» герой — это вопрос. Но в моей жизни есть определенное геройство. Как же я хочу, чтобы таких «последних героев» стало больше — тогда мы изменим страну. Я почему-то верю, что у нас по-прежнему есть шанс, просто нужно время. Как мне было нужно время, чтобы восстановиться после моих трагедий, так и стране.

Герои — это те, кто сегодня не позволяет себе бояться, у кого есть смелость сказать: «Я хочу жить!» Меня ведь осуждали за то, что я живу. Люди говорили: «Как она вот так? У нее сын [умер], а она вот так». Да! Я вот так. Это и делает меня героем. А в чем тогда смысл? Зачем тогда поэты уходят так рано? В 27 лет ушел Борис Рыжий. У меня сын рядом с ним похоронен. Зачем это все? Чтобы мы жили! А зачем Антон Носик умер — умнейший человек, на которого ориентировалась вся продвинутая молодежь? Или зачем убили [Бориса] Немцова? Нам показывают: вот были люди, а теперь живите без них, теперь сами.