«Хотелось разрушить стереотип о том, что на постсоветском пространстве все грязное и серое» Режиссер фильма «Хрусталь» Дарья Жук — о цензуре, белорусских рейвах и российском телевидении

На российские экраны вышел фильм «Хрусталь» — драма про диджея Велю, которая пытается сбежать из родного Минска в Америку. Картину сняла Дарья Жук — режиссер родом из Белоруссии, которая живет и работает в США. «Хрусталь» стал ее дебютной полнометражной работой — и сразу же, впервые за 22 года, оказался выдвинут на «Оскар» от Белоруссии, ради чего в стране специально собрали Оскаровский комитет. Спецкор «Медузы» Саша Сулим обсудила с режиссером, почему первый большой фильм она решила снимать на родине, как белорусские 1990-е представляют на Западе и почему из финала пришлось вырезать сцену про марш оппозиции.

— Зачем нужно было помещать действие фильма в 1990-е годы, если сегодня мы сталкиваемся с точно такими же проблемами? Например, с трудностями в получении американской визы, на которых и завязан сюжет.

— Значит, эта история до сих пор актуальна. Зрителям довольно сложно смотреть на себя сегодняшних со стороны, а вот через некий временной буфер это сделать проще. Появляется ощущение, что история уже вроде бы и не обо мне, и фильм воспринимается легче. Если бы я сняла свое кино про сегодняшний день, сказала: «Посмотрите, вы такие сейчас», — это вызвало бы бурю эмоций.

Но главное — сегодня, в век интернета и мобильных телефонов, эта история была бы уже совершенно другой. Героиня вряд ли бы поехала в маленький город на целую неделю. К тому же в основу фильма легла реальная история из 1990-х. Это было очень плодотворное и важное для меня время, и мне показалось, что, поместив действие фильма именно в 1990-е, я смогу рассказать о моем поколении, моих друзьях — нескольких сотнях людей, с которыми мы ходили на вечеринки, о нашей субкультуре, о которой мало кто знает.

— Что это за субкультура?

— Рейв-вечеринки. Мы слушали электронную танцевальную музыку — там была целая куча разных поджанров, поэтому несколько месяцев мы слушали хаус, потом джангл, потом драм-н-бейс, техно и так далее. С одной стороны, мы страшно были увлечены западной культурой, для нас она ассоциировалась со свободой, с идеей о том, что все возможно, что пришло наше время. А с другой — нам очень хотелось противопоставить себя поклонникам Цоя, которые были где-то неподалеку.

Люди, с которыми мы тусовались, стали для меня второй семьей: мне не просто было с ними комфортно, благодаря им я получала много новой и интересной информации. Мы до сих пор общаемся с большинством из этих ребят, одна из них — диджей Даша Пушкина — играла на московской премьере «Хрусталя».

— Диджея Велю из фильма вы с Даши «списывали»?

— Не совсем. Скорее с другой моей подруги, но и в жизни Даши были похожие эпизоды.

— Эпизоды с подделкой документов для получения американской визы?

— В том числе. А также попытки вырваться любыми путями — и уехать.

— Но по-настоящему никто не жил у незнакомых людей, дожидаясь звонка из посольства?

— Вообще все, что происходит в фильме, было на самом деле. У меня правда была подруга, которая точно так же, как Веля, сидела на телефоне в квартире незнакомых людей.

— Для большинства тех, кто помнит 1990-е годы, это время как-то не ассоциируется с яркими красками. Почему вы решили снять фильм в таких насыщенных тонах?

— Я отталкивалась от главной героини, которая очень оптимистично смотрит на мир, ей кажется, что все возможно. Она — яркое пятно в сером Минске. Здесь я опять вспоминаю своих друзей — очень ярких, неоднозначных и эксцентричных — прямо как Веля.

Люди в Белоруссии часто сами вносят цвет в свою жизнь, пусть иногда и искусственными способами. Прямо сейчас на главном проспекте Минска стоит белый забор с ярко-желтыми вазами. А напротив моего дома есть административное здание, которое не так давно покрасили в желтый цвет, а вазы на нем — в розовый.

Когда я поездила по небольшим белорусским городам, то заметила, что там люди тоже стремятся к цвету. Мы не строили и специально не декорировали квартиру, в которой проходили съемки, — мы нашли ее у одной бабушки, которая 30 лет ничего в своем доме не меняла. И что мы там увидели? Красную кухню, розовые обои. Люди выживали за счет цвета. К тому же мне хотелось разрушить стереотип о том, что на постсоветском пространстве все было грязное и серое.

— В последнее время довольно часто режиссеры разных поколений переосмысляют 1990-е (в фильмах «Теснота», «Как Витька Чеснок вез Леху Штыря в дом инвалидов» и других). А зачем вам понадобилось это делать?

— Большинство фильмов о 1990-х, которые я видела — картины [Павла] Лунгина или [Алексея] Балабанова, — очень мужские. Я сейчас не говорю, что хочу делать женское кино, но мне казалось, что еще не все аккорды были сыграны, не все это белое пятно закрашено. Продюсеры тоже спрашивали: «Почему 1990-е? Про это же уже все было». Но внутри себя я чувствовала какую-то ноту, которую могу привнести.

— А вашим американским — не русскоязычным — друзьям или коллегам вы как объясняете, почему 1990-е годы так важны для вас?

— Все инвесторы нашли в моей истории что-то свое. Для меня загадка, почему так вышло. Но вообще один из первых инвесторов сказал мне так: «Вкладывают не в историю, вкладывают в людей». Думаю, меня просто решили поддержать в моих авторских начинаниях.

— Чем 1990-е стали лично для вас?

— Потрясением — и в хорошем, и в плохом смысле слова. Вот Альфонсо Куарон тоже снимает кино о своем детстве и семье — переломные периоды в личной жизни сильно влияют на то, кем ты становишься. Например, демонстрация, которая появляется в последних кадрах фильма, стала моим первым столкновением с реальным миром.

— Что в тот день произошло?

— В десятую годовщину Чернобыльской аварии в городе проходил митинг — Чернобыльский шлях. Недалеко от места его проведения сидели мы с друзьями и пили пиво — политикой мы тогда совсем не интересовались. А потом милиция окружила площадь и стала забирать демонстрантов — и наc заодно. Было странно осознавать, как такое возможно: вот ты просто сидишь, а тебя забирают и сажают на несколько суток. Девушек тогда отпустили, а парням пришлось посидеть. Уже годы спустя я поняла, что эти события довольно сильно на меня повлияли — мне было тогда 16 лет.

— Во время работы над фильмом вы не задумывались о том, что за 20 лет жизни в Америке из свидетеля и очевидца событий в Белоруссии вы постепенно превратились в человека «извне»?

— Конечно, я об этом часто задумывалась. Но моя связь с постсоветским пространством никогда не прерывалась. Я регулярно езжу в Минск, а в 2013 году наездами работала в Москве — тогда я сняла пилот для сериала «Филфак» и поработала со многими молодыми актерами. В 2013-м люди удивлялись моей оторванности от реальности, но привычки и воспоминания быстро возвращаются — и болезненные моменты тоже.

— Вашей целью было сделать картину для иностранного зрителя или для русскоязычного?

— Если бы я снимала фильм для иностранцев, то сняла бы что-то вроде «Лиля навсегда» — фильм, в котором девушка из бедной семьи, брошенная матерью, становится проституткой, мечтает уехать в Америку и попадает в сексуальное рабство. Именно это — стереотипное представление о том, как живут в Восточной Европе. Может, и премьера в этом случае у меня могла бы быть в Каннах. Но я делала этот фильм для своих друзей — прежде всего белорусских.

— Есть ли в фильме эпизоды, которые иностранцы совсем не понимают?

— Они не всегда считывают историю с татуировкой (на ягодицах одного из героев выбито слово «сука», накануне свадьбы он приходит, чтобы его перекрыть — прим. «Медузы»), не понимают, что его «опустили» в армии.

Думаю, история была бы проще, если бы я ориентировалась на западный рынок. Но я просто не вижу смысла продавать что-то сокровенное. К тому же делать кино здесь [в России] или в Белоруссии гораздо интереснее — оно здесь гораздо нужнее, потому что зритель голоднее, чем в Америке. Там мой фильм воспринимают так: экзотично, интересно, свежо. Но, боюсь, он там не затрагивает какие-то глубинные нити и струны.

— А как вообще так получилось, что вы — выпускница Гарварда и Колумбийского университета — в 2013 году сняли пилот российского сериала?

— Я тогда училась на третьем курсе Колумбийского университета, и мне очень хотелось попробовать снять кино. В Америке очень сложно пробиться, а сразу снимать пилот тебе там вообще никто не даст.

На тот момент я уже сняла хорошую короткометражную работу «Полураспад» — в России ее заметили, показали на фестивале «Зеркало». Кстати, ее я тоже снимала в Минске с русскоязычными актерами. Меня представили продюсерам, а они мне предложили попробовать с пилотом. Здесь ведь всегда ищут свежие голоса, новые таланты, а люди из американских киношкол особенно интересны, потому что у тебя в голове есть отсылки, которых нет больше ни у кого, ты всегда можешь предложить что-то новое, поэтому ты хорошее дополнение к команде.

— Но дальше пилота вы не пошли?

— Начались сложности. Случился Крым, обвал рубля, все стало очень рискованным с обеих сторон. Пилот — это очень творческое дело, а вот сериал из 20 серий — это уже завод. И выработка там совсем другая. Я тогда была еще студенткой, и продюсерам стало страшно мне все доверять, а мне стало страшно, что я вообще тут ничего не заработаю. Ведь это тяжелый труд, за который все-таки нужно платить. Зато сейчас те же продюсеры зовут меня снимать кино.

— Сколько белорусских актеров задействовано в фильме «Хрусталь»?

— Все — кроме трех главных актеров. А у нас была довольно большая команда.

— Как вы работали с российскими актерами над типично белорусским произношением?

— Только один из трех российских актеров должен был говорить с акцентом. Мы всей командой работали над произношением Вани Мулина, который сыграл роль Степана. Обычно белорусское кино снимается либо на русском, либо на белорусском языках, а в реальности в Белоруссии люди говорят на трасянке. Мне казалось, что это привнесет реализма в фильм.

— Кто писал сценарий?

— Москвичка, выпускница ВГИКа Хельга Ландауэр, которая уже довольно давно живет в Нью-Йорке. Она потрясающая поэтесса. Скоро у нее выходит книга. Хельга пишет на русском, и, по моим ощущениям, она вообще не оторвалась от России, славянская культура все еще ей очень близка.

Когда мы задумали этот проект, Хельга начала дорабатывать, переписывать мои совсем сырые заметки. Еще в работе над «Хрусталем» нам очень пригодился документальный фильм о свадьбе моего лучшего друга, который я сняла в начале 2000-х.

— Что это за фильм?

— Я снимала друга накануне свадьбы: он в этом видео все время жалуется и буквально до последнего момента не верит, что сделает это. В итоге они все-таки женятся, и начинается совершенно безумная свадьба — она есть и в «Хрустале».

— Это было «Горько» по-белорусски, что ли?

— Вы не поверите, но этот фильм так и назывался — «Горько». Когда вышла картина [российского режиссера Жоры] Крыжовникова, я очень переживала.

Этот фильм получился таким искренним, что мой друг не разрешил мне его никому показывать. Они с женой все еще вместе, родили двух детей, поэтому я не могла нарушить обещание. Фильм мог разрушить их семью, он там говорит обо всех, включая будущую жену, много нелестных вещей. Но тем, кто видел картину, она так нравилась, что это подтолкнуло меня к мысли: однажды я буду снимать кино профессионально.

— Насколько успешным был прокат «Хрусталя» в Минске?

— Потрясающе. Гораздо лучше, чем мы ожидали.

— А есть какие-то цифры?

— Цифр я не знаю, но знаю, что он собрал примерно столько же, сколько последний фильм Альмодовара. Это значит, что его посмотрели 18 тысяч человек — для нашей страны это много. Среди белорусского кино есть всего одна картина, которая собрала больше нашей, — «Код Каина», но ее снимали и продвигали на государственные деньги. Из независимых белорусских фильмов наш — самый кассовый.

— За что его ругали в Белоруссии?

— За то, что он недостаточно белорусский. Кино оказалось более универсальным, наднациональным. Ругали за то, что говорят не по-белорусски, а на трасянке. У всех же были свои 1990-е, а кто там знает, что у нас были рейверы?

— Другой белорусский независимый фильм, «Оккупация. Мистерии» Андрея Кудиненко, был запрещен в Белоруссии и распространялся чуть ли не на DVD, но ваш не только показали, но и специально собрали Оскаровский комитет, чтобы выдвинуть его на премию. При этом ваш фильм заканчивается шествием оппозиции. Как вы объясняете такую перемену? В стране стало больше свободы?

— Поживем — увидим. Думаю, что цензура в Белоруссии — это в основном самоцензура и что грань мы нащупываем сами. Не думаю, что существуют правила, по которым нужно играть. Просто все боятся попробовать эту грань отодвинуть. Мы уже настолько со всем смирились, что не хотим лезть на рожон.

Фильм «Оккупация. Мистерии» запретили, но после этого ведь ничего и не было. А я попыталась эту грань нащупать, и не без столкновений с коллегами, но мне, конечно, помогло, что мой фильм об отношениях героини не с государством, а с людьми и обществом.

— А в чем была суть этих столкновений, о чем вы спорили?

— В Белоруссии фильм вышел без сцены шествия. Вот вам и грань цензуры.

— Как вам сообщили, что эту сцену нужно убрать?

— Мне предложили либо выпускать фильм без нее, либо вообще не выпускать. Ну да, есть какие-то правила игры. Но вторая версия мне тоже нравится — она получилось более закругленной, это открытый финал — и он тоже работает.

Важно сказать, что я не призываю к революции, мне просто хотелось показать этот исторический пласт, рассказать, что происходило рядом со мной в те годы. Но на Западе это считывают как выражение внутреннего протеста героини — она вдруг чувствует, что не одна. Так конец становится более интересным — я как бы говорю, что есть много разных путей бунтарства и вот один из них.

— И все-таки кто и как вам сказал убрать эту сцену?

— Было некое обсуждение. Это не был приказ сверху — это проговаривалось с продюсерами, с дистрибьюторами: что возможно сделать, а что нет. Тебя не ставят перед фактом — тебе предлагают варианты.

— То есть условный дистрибьютор пришел к продюсеру и предложил убрать сцену, чтобы не возникли проблемы?

— По сути, да. Даже в нашем фильме звучит мысль — тише едешь, дальше будешь. Наше общество не приемлет яркости. Как и наша страна, которая заняла позицию между Украиной и Россией и старается этот статус-кво не расшатывать.

— На «Оскар» вы какую версию отправили?

— Ту, которая была в кинопрокате в Белоруссии.

— А в вашей интерпретации этого открытого финала героиня все-таки уедет в Америку?

— Думаю, что нет. По крайней мере, не в этот раз. Для меня этот финал открытый, но достаточно однозначный.