«Когда очнулся, первая моя фраза была — „где кот?“» Первое большое интервью Петра Верзилова после отравления

Вечером 11 сентября Петр Верзилов — издатель «Медиазоны», участник группы Pussy Riot, организовавший их акцию в финале чемпионата мира по футболу в «Лужниках», — почувствовал себя плохо. Сначала возникли проблемы со зрением, потом он потерял способность говорить. Верзилова поместили в токсико-реанимационное отделение московской больницы имени Бахрушиных, а через несколько дней перевезли в Берлин; узнавать близких и нормально говорить Верзилов начал только в последнюю неделю сентября. И сам Верзилов, и его родные, и его немецкие врачи считают, что его отравили — и что связано это может быть с тем, что Верзилов проводил собственное расследование убийства российских журналистов в ЦАР (подробную хронику событий и все версии произошедшего собирала «Медиазона»). Главный редактор «Медузы» Иван Колпаков встретился с Верзиловым в Берлине и поговорил с ним обо всем.

«Все происходило очень быстро, не было состояния страха»

— Как ты себя чувствуешь?

— Если говорить про контраст [с прошлой неделей], сейчас я чувствую себя в целом очень хорошо. Бóльшую часть прошлой недели я был абсолютно в отключке, и в те редкие моменты, когда сознание прояснялось, оно выдавало странные фрагментированные галлюциногенные образы. По сравнению с состоянием прошлой недели — сейчас уже, конечно, почти как всегда.

— Ну и настроение зашибись, я смотрю?

— Ну да. Но я не уверен, что настроение именно от этого зависит. Но на прошлой неделе просто не было возможности грустить. Я открывал глаза, говорил какой-то бред — и закрывал глаза, засыпал дальше. У меня не было спектра эмоциональных состояний, между которыми я мог бы передвигаться.

— Я буду как следователь — задавать много частных вопросов, потому что мало что понятно. Ты помнишь день, когда тебя отравили?

— В целом достаточно, да. То есть до вечера, конечно, помню.

— Расскажи, что происходило тогда. Просто последовательность событий.

— В тот день у девушек — у [девушки Верзилова, участницы Pussy Riot] Ники [Никульшиной] и [ее подруги] Дианы [Деденко] — был суд, который длился весь день (обе были задержаны полицией 9 сентября, в день выборов в России — прим. «Медузы»). Суд должен был быстро с утра выдать им какое-то решение, но потом это затягивалось-затягивалось-затягивалось, и так получилось, что мы с еще какой-то командой поддержки весь день провели у Басманного суда [в Москве]. Ходили за кофе, бутербродами и прочим. Это был полный день, проведенный в публичной ситуации. Потом [после суда] мы пришли домой около шести-семи. И сперва у меня начало исчезать зрение…

— Сразу же, как только вы пришли домой из суда?

— Через полчаса. Я начал чувствовать, что что-то происходит странное со зрением, хотел снять контактные линзы. Когда я их снял, то понял, что я не могу… Что глаз не фокусируется ни на близком расстоянии, ни на далеком. Очки мне тоже в этой ситуации не очень помогали, потому что просто зрение не фокусировалось ни на чем-либо.

— Ты подумал, что это какая-то ерунда?

— Ну да. Естественно, никаких в тот момент задних мыслей не было. Переутомление, что угодно.

— А потом что?

— А потом в какой-то момент — это уже частично по рассказам Ники — я начал задыхаться. Я лежал на кровати, а у меня стали постепенно отказывать разные органы чувств. Там, речь…

— Ты не помнишь этого?

— Немного помню, как входил в это состояние. Помню, что мне хотелось что-то сказать, но я уже был не в силах сконструировать фразу.

— Это было похоже на состояние алкогольного опьянения? Или наркотического?

— Абсолютно ни на то, ни на другое. В обоих состояниях обычно все-таки сохраняется возможность говорения каких-то фраз — что-то значащих. А здесь она мгновенно улетучилась, и я остался [наедине] с глубинами своего подсознания, периодически всплывая наружу. Когда Ника увидела, что со мной происходит какой-то ****** [ужас], она позвонила в скорую. Я еще немного помню приезд скорой. О-о-очень условно! Приехала какая-то женщина, пыталась взять пульс. Буквально после этой женщины — полный блэкаут, вообще ничего не помню, что происходило.

— Ты испугался?

— Опять же, понимаешь, этого не было. Все происходило очень быстро, не было состояния страха. Было ощущение, что происходит нечто физиологическое — и с этим надо что-то сделать. Я там не лежал два часа умирая. Это начало быстро происходить — и мы быстро дошли до ситуации, когда стало понятно, что нужно звонить в скорую.

— Накануне и в день отравления ты чувствовал себя хорошо?

— Да. Было абсолютно обычное состояние. Много возились с судами, это занимало время и нервы — но это обычная деятельность, которая особенно не переутомляла.

— Плохо ты себя почувствовал только в день отравления?

— Вечером, да. Мы даже, собственно, хотели с Никой сходить в кафе Lambic. Я уверял ее, что спокойно дойду сам. После того как мы дошли до этого кафе и что-то заказали, я сказал Нике, что, наверное, нужно брать все с собой и сматываться отсюда, потому что я сейчас просто вырублюсь.

— Тебе в этот момент казалось, что ты просто устал?

— Я не делал ни тех, ни других выводов. Какой-то политической аналитики в этот момент точно не было.

— Ипохондрия, я так понимаю, тебе не свойственна? Если бы я оказался в твоем состоянии, я бы многое уже себе вообразил.

— Я уже слишком сильно находился в этом состоянии, чтобы извне его анализировать. Я понимал, что происходит что-то биологически странное с организмом. Конкретного вывода о том, что я отравлен, в этот момент не было.

— Ты понимаешь, как и когда могли тебя отравить?

— Врачи очень подробно расспрашивали про этот день — 11 сентября. Конечно, им сложно. Я перечислил какое-то количество кафе, в которых мы пили кофе, покупали бутерброды: с этим сложно работать, потому что есть большое количество потенциальных точек [где могли отравить] — и непонятно, какая из них.

— Ты сам к чему склоняешься?

— Сложно сделать какие-то выводы, потому что, судя по тому, как врачи говорили об этом загадочном веществе… Они говорят: его свойство — включаться довольно резко и дальше производить эффект. Если с этим согласиться, это случилось в какой-то момент 11 сентября.

«Когда немецкий врач пытался со мной поговорить, я по-русски отвечал нечто к нему обращенное как к начальнику тюрьмы»

— Что ты первое помнишь после блэкаута?

— Первое помню — это когда уже в немецкой клинике «Шарите» я начал… Увидел, что там мама, Ника, еще народ. Первое, что я начал рассказывать, — про кота… Где?.. Ну то есть в таком очень завуалированном ключе.

— Ты начал в завуалированном ключе рассказывать про кота?

— Ну, не в завуалированном… Были, скорее, попытки хоть что-то сказать.

— Ты помнишь, почему ты про кота спрашивал?

— Нет.

— А что ты спрашивал про кота?

— Я спрашивал: «Где кот?» Как бы смешно это ни было — это действительно первая фраза, которая [мной была произнесена]. [Хотя] я знал, что мой кот Рубинштейн в деревне.

— А почему он, собственно говоря, в деревне?

— Потому что мы много путешествовали. Было уже достаточно накладно каждый раз кого-то просить следить за котом. А мама была в деревне, и она была не против.

То есть это были первые моменты, когда я начал как-то коммуницировать. Но в целом все равно: [у меня был в то время] классический галлюциногенный эффект, когда все люди и персонажи кажутся очень странными. И ты не можешь еще восстановить регулярную связь с реальностью и с персонажами в ней.

— Ты помнишь, что эти персонажи говорили тебе? Что тебе мама сказала?

— Мама, по сути, говорила мне просто: «Привет, это я». А я ее не узнавал в это время. Не то что говорил: «Это не ты», — просто не реагировал никак. Вот такие моменты тоже немного помню. Потом постепенно я начал приходить в себя. Начало приходить понимание реальности, того, что происходит. Я долго отказывался поверить, что я в Германии.

— Что, кстати, твоя мама думает о том, что случилось?

— Мама прекрасно понимает, что это не бытовое отравление, да, со всеми вытекающими выводами. Мама просто не сторонник конспирологии. Все эти годы ее немного подбешивает моя активность. Но она уже смирилась и приняла ее. Она, конечно, не торопится делать какие-то выводы, пока их не сделали другие.

— А что это за история — про то, что ты думал, что ты в тюрьме?

— Там был такой очень добрый немецкий дедушка-врач, который заведует этой частью «Шарите». Когда он пытался со мной поговорить, я по-русски отвечал нечто к нему обращенное как к начальнику тюрьмы. Что-то в духе: «Ну, вы же начальник тюрьмы».

— У тебя в момент возвращения в реальность было ощущение страха? Паники?

— Вообще нет. Это скорее относится не к ситуации, а к моему характеру. Я не очень испытываю такую гамму чувств — типа панических страхов, атак и тому подобного.

— Тебя выписали. В немецком заключении что-то есть по поводу того, чем тебя могли отравить?

— Нет. Они проводят детальный анализ. Там огромная, на много страниц таблица разных веществ, которые потенциально могли бы [стать причиной отравления]. И везде там написано «отрицательно». Никакого осознания ни у врачей, ни у меня нет. [Но в том, что это отравление, немецкие врачи] сразу же были убеждены, с первого же дня. В момент выписки они еще официально написали: мы уверены, что это серьезно подготовленное отравление.

— На каком уровне принималось решение о твоем отравлении, как ты считаешь? Ты прямо полагаешь, что это власти?

— Кроме властей России тут и нет никого [кого можно заподозрить]. Про уровень? Мне кажется, все-таки существует некая общая канва, в рамках которой можно делать то, что они хотят. И эта канва одобрена высочайшим образом.

«Когда ты все эти годы делаешь разные штуки, у тебя атрофируется ощущение страха в отношении самого себя»

— Российская полиция пыталась с тобой связаться?

— Нет. Я был без сознания с момента поездки в [больницу имени братьев] Бахрушиных (в токсико-реанимационное отделение этой московской больницы Верзилова доставили сразу после отравления — прим. «Медузы») и до момента [пробуждения] здесь.

— Ты опасаешься за свою жизнь прямо сейчас?

— Да нет.

— Почему?

— Опять же, наверное, это моя черта характера. Когда ты все эти годы делаешь разные штуки, у тебя атрофируется ощущение страха в отношении самого себя.

— Мы пришли в этот ресторан в сопровождении твоей немецкой охраны. И ты все равно не думаешь: «Оп, а может быть, и в самом деле моя жизнь в опасности?»

— Не, ну я предполагаю это. Но мне кажется, если ты в России осознанно соглашаешься заниматься такими вещами, это должно входить в какой-то спектр твоей личной страховки. Ты не очень имеешь право слишком сильно волноваться по поводу таких вещей. Либо не живи в России и не занимайся ими.

— Ты уже говорил, что у тебя две версии. Одна связана с расследованием ЦАР, вторая — что это месть за акцию «Милиционер вступает в игру». Кстати, смешно, что тебя сейчас охраняют милиционеры.

— Да-да-да, вступили в игру.

— К какой версии ты склоняешься сам?

— Конечно, версия, связанная с ГРУ, значительно более реалистична, потому что ГУВД Москвы [которое не смогло предотвратить акцию Pussy Riot в финале чемпионата мира по футболу] — просто, ну, не та организация. У нее нет такого количества профессиональных навыков. И компетенции заниматься такими вещами. Ужасно сомнительно, что ГУВД Москвы само по себе могло волевым жестом санкционировать такое отравление.

— А кто вообще мог подумать, что это ГУВД Москвы?

— Разные мнения ходили прошлую неделю. Что, может быть, никакого ЦАР — на самом деле это все месть за акцию.

— Почему тебе не кажется эта версия убедительной? Акция же была пощечиной сотрудникам ФСО и ФСБ.

— Очень сильной, конечно. Но не ФСО и не ФСБ. Потом они выяснили, что это все-таки ГУВД Москвы обеспечивало безопасность. ФСО и ФСБ занимались теми, кто сидит высоко в ярусе [то есть Путиным и другими мировыми лидерами], — и никак в их задачи, вопреки тому, что говорилось изначально, не входил контроль непосредственно над футбольным полем.

— Люди с яруса тоже могли прийти в ярость.

— Ну да. Но это уже не ГУВД Москвы, это как раз другое ведомство. Главный аргумент тут в том, что уже [к моменту отравления] прошло больше месяца [после акции]. Потом были же комичные попытки вручить нам новые 15–20 суток по этой безумной фабуле проведения митинга на футбольном поле, которую даже Хамовнический суд отказался рассматривать. При адвокате нашем сказав: «Слушайте, вы хотите арестовать людей? Нормальный материал подготовьте, да? А раз не можете, тогда до свидания».

— Силовики же взбесились после акции. Выемка компьютеров, обыск без ордера. Это же все было?

— Это было не после акции, это было как раз в последний день… Уже на 16-й день ареста, когда они пытались заново дать нам срок.

— Да. Но ты с чем сам связываешь эту активность силовиков?

— Есть ощущение, что больше она связана с африканскими делами. Это звучит очень голословно, но, как мы прекрасно понимаем, это может быть любой микс из силовиков. Которые приходят к такому решению и соглашаются, что нужно действовать вот так.

«Смирнов был достаточно злой»

— Ты просчитывал риски для «Медиазоны», когда планировал эту акцию? (Петр Верзилов — издатель «Медиазоны» — прим. «Медузы».)

— Безусловно. Безусловно, я представлял и худший сценарий, и лучший. Было ощущение, что если бы по итогам акции они решили очень жестко мстить, то, наверное, они придумали бы, как ставить палки в колеса «Медиазоне». Я разделяю тезис Навального о том, что если ты находишься в России и занимаешься разными политическими делами, ты должен быть готов к разным вариантам развития событий. То есть, конечно, переживания есть — так же, как, например, мои переживания за дочь, за семью и так далее. Но вот…

— Разница в том, что сотрудники Фонда борьбы с коррупцией Навального прекрасно знают, что они занимаются политическим активизмом, а сотрудники «Медиазоны» занимаются журналистикой. И ты берешь — и подставляешь их таким образом.

— То, как у нас организована редакция… Мои действия не так сильно влияют на все происходящее. Так мы с организационно-хозяйственной точки зрения выстраивали издание.

— Да никого этого не волнует снаружи. Я хочу понять, как ты решил участвовать в этой акции — и решил, что тебе не нужно предупреждать об этом редакцию?

— Ну, слушай, это отдельный разговор, который мы долго вели с [главредом «Медиазоны» Сергеем] Смирновым.

— После?

— После, да. Он же приходил ко мне в спецприемник.

— Он злой был?

— Смирнов был достаточно злой, да. Ну, у всех разные мнения. К примеру, та же [журналистка Би-би-си Олеся] Герасименко говорила, что я, наоборот, правильно сделал, не поставив его в курс [дела]… Я сам считаю себя виноватым в этой ситуации. Было настолько большое количество суеты, а потенциальный разговор со Смирновым явно не занял бы десять минут — буквально не хватило рук, чтобы…

— Ты хочешь сказать, что просто не успел?

— Грубо говоря, да. У меня не было осознанного решения…

— Ты же понимаешь, что это звучит как «собака съела дневник»?

— У меня не было осознанно не выполненного решения, что нужно в пять часов пойти и поговорить со Смирновым и обо всем договориться. Так получилось. В этом плане я полностью принимаю свою вину и считаю, что я достаточно плохо поступил.

— Но ты поступишь опять так в следующий раз?

— Нет. Сложно представить, когда будет следующий раз вообще. Но, конечно, нет.

— Как вообще вышло так, что ты решил участвовать в этой акции? Раньше акции Pussy Riot прекрасно обходились без тебя.

— Это была по большей части моя задумка, и мне казалось, что все должно произойти так, как произошло. В этой ситуации я чувствую у себя гораздо большую ответственность перед девушками, которые участвовали в акции, чем перед Смирновым. Хотя это не умаляет того, что я неправильно сделал, не сказав ему об этом.

«В ЦАР нет традиции убивать белых людей»  

— Давай поговорим про африканские дела. Это самая загадочная часть всей истории. Вопрос номер один. Правда ли, что ты собирался ехать вместе с Расторгуевым в Центральноафриканскую Республику?

— Да, правда. Мы с Сашей [Расторгуевым] последнее время работали над большим количеством разных проектов — старых и новых. Он рассказал, что у них есть такая идея — поехать [в ЦАР]. Я, условно говоря, вызвался самостоятельно. Они ехали все за известно чей счет (поездку организовывал «Центр управления расследованиями», принадлежащий Михаилу Ходорковскому — прим. «Медузы»), я вызвался самостоятельно отправиться с ними…

— Над какими проектами вы работали вместе с Расторгуевым?

— Мы почти весь год делали фильм — экранизацию истории [журналиста «Медиазоны»] Никиты Сологуба про человека с отрезанной головой. Мы выезжали в Апшеронск, на Кубань и так далее. Много работали над этой историей.

— То есть вы снимали фильм? Ты и Расторгуев?

— Конечно. Я, Расторгуев и актеры «Гоголь-центра».

— Это что — игровое кино?

— Это жанр на стыке игрового и документального. Зимой и весной мы сняли всю документальную часть и собирались, условно, в сентябре-октябре делать игровую часть.

— Расторгуев был режиссером? А автором сценария кто был?

— Ну, мы… Он был режиссером, а если говорить американскими терминами, то авторами идеи были мы оба с ним. Поскольку мы вместе это делали, ездили и снимали, там был очень тесный контакт.

— На чьи деньги это все происходило?

— «Медиазоны»… У «Медиазоны» был конкретный грант на производство кинопродукции, нескольких серий. Вот мы в рамках этого идем.

— До этого ты дружил с Расторгуевым?

— Да. Саша был достаточно близким другом. Мы много лет хорошо друг друга знали. Года с 2012-го или даже с 2011-го.

— Ты думаешь, это кино вообще можно доснять? Был у тебя план такой?

— Мы, безусловно, собираемся доснять — уже в память о Саше. Поскольку мы достаточно подробно излагали друг другу видение и понимание, как мы это хотим сделать, то, безусловно, я чувствую долг и ответственность закончить эту историю.

— Потрясающе. А откуда взялась Центральная Африка?

— У ребят?

— У вас — ты же тоже собирался туда ехать? От кого ты в первый раз услышал про Центральную Африку?

— От Расторгуева.

— А что он сказал тебе?

— Мы сидели в кафе, он сказал, что вот так-то и так-то, я собираюсь проект делать, изучать активность «Вагнера» в ЦАР, в Судане, в Сирии и так далее.

— «У нас проект» — он сказал?

— Он сказал, что «у нас», имея в виду ЦУР и остальных, кто собирался поехать.

— Раньше с ЦУРом он в каких-то был деловых отношениях?

— Саша — нет, насколько я знаю.

— Ты не спросил у него: «А чего это вообще вдруг?»

— Слушай, я не очень помню конкретно эпизод их первого знакомства — и когда они это обсуждали. Но… Пытаюсь вспомнить. Собственно, в какой-то момент эта идея возникла, и вначале появился Расторгуев в команде. Потом уже Орхан…

— То есть Расторгуев был главным человеком? Фактически с Коняхиным это они придумали?

— Да.

— А зачем это Расторгуеву надо было? Я не понимаю. «Вагнер», ЦАР — это же вообще не про него история.

— Люди, которые не очень хорошо знают Сашу, думают, что Саша — такой витающий в облаках человеческой экзистенции.

— Я неплохо его знаю.

— У Саши, на самом деле, вполне были интересные такие истории. Он совершенно осознанно [это делал]… Он рассказывал, что у них есть планы поехать в Судан, в Сирию и так далее. Несмотря на то что он никогда этого не делал в жизни, он был полон энтузиазма и интереса, чтобы это сделать.

— В смысле ему было просто интересно поехать в места, где максимальная опасность? Где идут боевые действия?

— Ну, как режиссеру, да.

— То, что ты перечисляешь, это абсолютно экстремальные места. Это единственное, что их объединяет, более-менее.

— Да-да-да.

— Ты думаешь, ему просто хотелось попасть в место, где происходит полный ад?

— Нет, не место, где происходит полный ад. Но у него действительно возникал в голове творческий нарратив, что интересно было бы снимать и работать и с таким материалом тоже. Очень много же было комментариев и в фейсбуке, и везде: «Бедного Сашу из-за безденежья заставил ехать в ЦАР силой буквально Михаил Борисович Ходорковский». Это абсолютная неправда. Саша действительно сам был готов, ему было это интересно. Никто его туда не заставлял ехать, и ни от какого крайнего безденежья он не соглашался.

— С деньгами у него все в порядке было?

— Не сказать что все в порядке, но это не было для него решающим фактором. Однозначно.

— Почему ты решил, что тебе тоже нужно туда поехать?

— В первую очередь, как смешно это ни звучит, мы хотели, находясь там, обсудить разные наши будущие проекты.

— То есть ты представлял себе, что это некая ситуация туристической поездки?

— Ну, не ситуация туристической поездки. Просто, услышав рассказ от него, я сказал, что мне тоже интересно съездить вместе с ними.

— Какой был рассказ? Что он говорил? «Мы едем туда и будем делать…» — что?

— «Мы будем делать фильм про „Вагнера“».

— А он тебе говорил, что Центральноафриканская Республика — одно из самых опасных мест на Земле?

— Я лучше Расторгуева знаю это, конечно. Мой друг Хантер Хини, который [в Берлине] заметил слежку [за собой]… 

— Кто это?

— Хантер Хини — это наш друг, партнер, коллега. Он занимается разными американскими НКО в том числе. У него, например, был очень громкий проект в ЦАР, в Конго, в других местах — проект, направленный на возвращение детей-солдат домой. Он много лет занимался подобными вещами. Когда я ему рассказывал, например, про разные опасения из фейсбука по поводу поездки в ЦАР, он говорил: «Абсолютный бред. Всегда в ЦАР в разгар гражданской войны ездили втроем-вчетвером, пользовались этими ооновскими самолетами…»

— Опасения — это бред?

— Да. Он говорит, что люди, не очень знакомые с ситуацией в ЦАР, могут иногда путать ЦАР и Сомали.

— Где совсем уж полное беззаконие.

— Да. Но там ситуация другая. Если [же] ты [в ЦАР] входишь и договариваешься, то ты можешь это делать.

— Ты тоже считаешь, что, в принципе, нормально была подготовлена поездка [Расторгуева, Джемаля и Радченко в ЦАР]?

— Нет, я считаю, что поездка подготовлена была совершенно ужасно. И прежде всего в этом вина Саши, а не всех остальных. Потому что он принял ряд решений, которые ребята из ЦУР не оспаривали достаточно. И эти решения привели всех известно куда.

— Что за решения?

— Решение довериться этому персонажу по имени Мартин, который, скорее всего, и не был в Африке.

— То, что они нашли фиксера через сотрудника РИА ФАН Романовского, — тоже одно из таких решений, по-твоему?

— Да. Это абсолютное безумие, потому что, собственно, Романовский в том числе и стал причиной того, что ребята мертвы. Как я вижу это у себя в голове.

— Ты связываешь факт их убийства с тем, что они нашли фиксера через человека, работающего в РИА ФАН? Я правильно расставляю акценты?

— Да, конечно-конечно-конечно. Безусловно.

— Ты знал, что поездка подготовлена настолько плохо?

— Я был очень занят подготовкой к нашей акции примерно с начала июля. У меня просто не было времени проанализировать все. Хотя, естественно, из того, что Саша мне рассказывал, я чувствовал, что что-то как-то здесь странновато подготовлено — и собирался тоже над этим поработать.

— Ты хотел подключиться?

— Просто изучить, кто у них фиксер, как организована логистика и так далее.

— Но в тот момент, когда они собирались ехать, ты не знал, откуда они взяли этого фиксера?

— Нет. Я немного перестал следить за их ежедневными делами после того, как мы стали готовить нашу акцию. Уже просто не было времени. С самого начала для меня была приоритетной наша акция.

— Если предположить, что их фиксер Мартин был человеком, который режиссировал засаду на них, кажется, не имеет никакого значения, как была организована эта командировка.

— Я абсолютно согласен с твоим мнением, что у них могло быть хоть десять джипов охраны — но если они доверились Мартину и ехали к нему, то это совершенно… Хоть десять джипов, хоть один человек — это абсолютно не имело никакого значения.

— Был ли момент, когда ты хотя бы на секунду допустил, что это просто ограбление?

— В первые дни действительно не было ничего понятно и версия ограбления была возможна. Но потом разные люди, с которыми я беседовал, говорили, что убийство белого человека в ЦАР — это нечто совершенно из ряда вон выходящее. Последний раз там погибла французская журналистка в случайной, но реальной военной перестрелке четыре года назад. У них нет традиции убивать белых людей. Можно избить, связать по рукам, по ногам, все отобрать и выкинуть на обочину. Но убивать белых людей для этого совершенно не нужно.

— Во всех материалах, которые последовали за смертью Саши, Орхана и Кирилла, утверждалось, что они собирались ехать в Сирию и в какой-то момент передумали и решили начать с ЦАР, потому что в Сирии не сложилось.

— Совершенно точно, да. У Саши есть подруга в Берлине, которая помогала Романовскому с какими-то его болезнями. В общем, они общались. Эта подруга сказала Саше, что есть такой человек, он много работает в Сирии, и в ЦАР, и в других местах: «Пообщайтесь с ним — может быть, вы найдете общий язык».

Саша стал общаться с Романовским. И из-за этого сложились все остальные звенья.

— Тебе не кажется, что это какая-то все-таки очень странная штука? Человек хочет поехать в какое-то страшное место, и ему без разницы, куда ехать — в Сирию или в ЦАР.

— Это объясняется некими психологическими особенностями Саши. Он взял на себя ответственность за поездку именно в таком ключе. А еще там был Орхан, у которого известно какие представления о том, как нужно себя вести в горячих точках. Эта ядерная смесь Расторгуева и Орхана — она, безусловно, повлияла на все.

— Но ты был готов, если что, с ними поехать при всем при этом?

— У меня было изначальное желание. Честно, если бы я собирался, я бы внимательно изучил, что происходит в этой части, что у них готово.

— Что ты подумал, когда узнал, что их убили?

— Конечно, мне было за Сашу больно. Это спектр очень личных ощущений, потому что все-таки Саша был не просто друг. Мы непосредственно сейчас имели такое большое количество совместных творческих планов… Поэтому это был удар для меня.

— У тебя не было ощущения, что ты должен быть там? Что ты прошел по краю?

— Было, конечно, ощущение.

— А чувство вины? Что ты мог это остановить?

— В конце июня, когда я мог что-то сделать, у них вообще ничего не было готово. Там было нечего исправлять и узнавать.

«Убийство в ЦАР — это профессионально, на очень высоком уровне организованная операция»

— Что происходило после их убийства в ЦАР?

— Нас освободили, и я вплотную занялся изучением того, что случилось — и какие у кого сейчас расследовательские силы есть. Чтобы понять, что происходит. Когда выяснилось, что не очень что-то особенное ведется, мы организовали небольшую команду… У нас было некоторое количество людей — Хантер среди них, — которые много времени проводили в этом регионе.

— Так случайно вышло?

— По сути, да. Из-за этого проекта по возвращению детей домой. Мы стали общаться с ними и выяснять, кто может помочь с первичным расследованием всей ситуации.

— Ты предлагал это сделать «Медиазоне»?

— Нет. Было понятно, что какое-либо журналистское расследование в ЦАР физически невозможно. Журналист там вообще беспомощен. Ты можешь прилететь в ЦАР, сфотографировать выжженную траву на месте убийства и улететь обратно. Нужны были люди, которые очень хорошо знают регион, в нем много лет провели и у которых есть представление, как расследовать подобные дела.

— И ты собрал такую группу?

— Да. Дня через четыре после убийства.

— Сколько человек в эту команду входит? Кто эти люди?

— Где-то человек шесть-семь, некоторые на земле там, некоторые в других местах. Собственно, главные большие НКО сейчас в Центральной Африке — это НКО, занимающиеся животными. Там большая проблема браконьерства. Охотники за бивнями, которые приходят из Чада. Есть люди с таким опытом некоммерческой работы. Мы, пообщавшись с ними, были уверены, что они вполне способны вести такое расследование.

— Несмотря на то что с тобой произошло, они продолжали все это время рыть?

— Верно.

— Ты руководил этой работой?

— Скорее координировал. Ставили задачи они также сами. У нас была общая задача — собрать хоть какую-либо значимую информацию относительно того, что произошло. Сейчас в каком-то смысле завершен первый этап расследования. Они думают, в каком направлении можно пойти, чтобы начать второй этап.

— Эта работа оплачена?

— Да, эта работа оплачена. Поскольку Хантер занимался много лет разными проектами в Африке, вокруг них существует некоторое количество филантропически настроенных людей, которые иногда готовы поддержать подобные расследования. Когда происходят какие-то проблемы в Конго, в Камеруне и так далее, на их силы часто полагаются, на их финансовую поддержку.

— То есть это не Ходорковский?

— Нет. Ходорковский много позже объявил о своем фонде [который профинансирует расследование убийства журналистов], недели через две.

— Что ты думаешь про их расследование?

— В команде МБХ иногда довольно специфическим образом принимаются разные кадровые и организационные решения, как известно. Мы почувствовали, что то, как они будут структурировать расследование, — это будет очень непрозрачно для всех нас. Потому что там его безопасники [специалисты по безопасности] так настроены. Это может не привести к той отдаче, на которую мы рассчитывали.

— Они предлагали вам объединить усилия на каком-то этапе?

— Нет-нет-нет. МБХ, наоборот, дал понять, что мы начали [свое] расследование и будем пытаться посмотреть, что из этого выйдет.

— А расследование, организованное РИА ФАН? Следишь за ним?

— Да, конечно. РИА ФАН — это абсолютное безумие, потому что они пять дней были в ЦАРе, подробно описывая каждый куст, но не упомянув, собственно, главный ключ к разгадке всей этой ситуации — Мартина. Мартин в материалах Романовского вообще никак не фигурирует, хотя все остальные структуры, которые этим [расследованием] занимаются, убеждены: понимание того, какую роль играл Мартин, где он находится и вообще, один это человек или какое-нибудь целое управление, — все это позволит объяснить, что происходит.

— Верна ли информация о том, что тебе в день твоего отравления пришел первый отчет, подготовленный твоей группой?

— Это было на самом деле за несколько дней до.

— Вы его решили не публиковать?

— Это связано со вторым этапом расследования. Нам важно установить, не повредит ли публикация того, что найдено, следующему этапу.

— Что ты можешь рассказать из того, что было в первом отчете?

— Отчет выдал совершенно железобетонный вывод: это профессионально, на очень высоком уровне организованная операция. Когда ребята стали изучать фигуру Мартина, у него оказался вычищен биллинг звонков из внутренней системы мобильного оператора ЦАР. Никаких следов о нем в городе, куда ребята ехали, не было.

Ребята, предположительно, были убиты ночью с 30-го на 31-е [июля]. Ровно через 20 минут после того, как началось какое-то упоминание этого дела в публичном поле, Мартин перестал отвечать. Более того, он снес все приложения, все чаты, в которых с ним обменивались сообщениями, и полностью исчез. Его цифровой след был очень тщательно зачищен.

— Появились какие-то новые фигуранты помимо Мартина?

— Да, там есть один деятель, о котором я не могу говорить. Он, вероятно, был координатором между Мартином, водителем и всеми остальными. Африканец.

— Про которого не знали, очевидно, Саша Расторгуев и его друзья?

— Да, они о нем не знали.

— Сам ты считаешь, что это было организовано властями ЦАР?

— Власти ЦАР — благодарные щенки, которые очень рады, что Владимир Владимирович согласился позаниматься их регионом. Было бы безумием предполагать, что власти ЦАР могут решать, как распоряжаться русскими журналистами, которые чего-то расследуют. Это абсолютно невозможный вариант.

— То есть, по-твоему, решение было принято в России?

— Да.

— И кем оно могло быть здесь принято?

— Я не сторонник обвинения самого верха, но, насколько я понимаю психологию происходящего в стране, такие вещи без разрешения первого лица не очень допускаются. Или хотя бы с соблюдением общей линии. Если такая линия задана — что вы можете делать то-то и то-то, это происходит.

— Обывательская реакция такая: а зачем убивать журналистов в Центральноафриканской Республике, если это мгновенно привлечет внимание к тому, что там делают русские?

— Многие подобные инциденты, — например, со Скрипалями ситуация — носят достаточно демонстративный характер. Если вы будете себя вести так, мы будем вести себя так. Будьте готовы к тому, что вас всех убьют.

— То, что с тобой случилось, ты считаешь явлением из этого ряда?

— Со мной очень непонятно — чего они этим хотели добиться. Но, видимо, да. Хотя, например, Ника и врачи говорят, что если бы я был один дома у себя в Москве без кого-то, кто мог бы вызвать скорую помощь, скорее всего, я бы умер. Так работает этот нервный агент, он достаточно быстро парализует все тело, и ты постепенно затухаешь. Если никого нет с тобой рядом на протяжении 12 часов, у тебя шансов уже, скорее всего, нет.

— А ты думаешь, что тебя хотели убить?

— Очень не хочется говорить об этом. Я не думаю. Не думаю, что меня хотели убить. Скорее всего, если фантазировать на эту тему, действительно, был такой акт запугивания, что ли.

— Ты собирался ехать в ЦАР после случившегося?

— После случившегося мы стали сразу выяснять и прикидывать, есть ли какая-то польза от нашей [возможной] поездки, нашего присутствия. И потом все-таки решили, что это приведет к адскому количеству суеты и странных телодвижений. Естественно, ничего конструктивного, кроме пресловутого кадра с выжженной травой, привезти будет невозможно. Задача в том, чтобы люди, которые профессионально понимают, как делать такие вещи, имели возможность работать.

— Какая конечная цель расследования? Отравление в Солсбери показывает нам, что даже неопровержимые доказательства не действуют.

— Я не согласен, что не действуют. Мне кажется, то, что Bellingcat и The Insider смогли накопать, — безумно важно для понимания всей ситуации. Это, конечно, чудовищно дискредитирует все, что [власти] пытаются сделать. Нахождение реальных сведений, относящихся к убийству в Африке, является очень важной задачей, которая должна решаться.

— Когда будет опубликован ваш отчет по ЦАР?

— Сложно сказать, когда наступит этот момент, чтобы [выступить] серьезно и сенсационно. Надо рыть дальше. Африка, с одной стороны, это бездонная бочка, а с другой стороны, там люди совершенно по-другому воспринимают события; это может сыграть нам на руку. Я не думаю, что группа, которая убила ребят, просто свалилась из Чада и ускакала обратно в Чад на боевых верблюдах. Это наверняка какие-то местные люди, завязанные с какими-то местными силовиками. Может быть, даже под контролем наших. Всегда есть надежда, что по мере исследования ситуации будут появляться сведения о том, что кто-то Герой России.

«И мама, и папа с годами научились достаточно благосклонно относиться к таким вещам»

— Какие меры безопасности сейчас предпринимаются? По поводу твоей семьи, редакции.

— Безусловно, мы стараемся выполнить те нормы безопасности, которые вообще выполнимы в такой ситуации. Я не планирую вывозить всю редакцию куда-нибудь в Черногорию — поэтому в рамках того, что все остаются в Москве, естественно, мы прорабатываем какие-то конструкции. Я считаю, что при большом желании кого-то травануть охранники не сильно помогут. Тем более в России.

— А семья?

— И мама, и папа с годами научились достаточно благосклонно относиться к таким вещам. Папа вообще относится с большим пониманием, он физик-ядерщик и абсолютный потребитель «Эха Москвы», «Дождя», «Медузы». Он понимает, куда ведут мои действия, к чему они. Мама с годами стала более привычно относиться к таким вещам.

— Собираешься возвращаться в Москву?

— Безусловно, конечно.

— Когда?

— Я думаю, чуть больше чем через неделю — какой-то подобный срок. Может, чуть позже. Пока еще не понятно.

— Чем ты займешься прежде всего?

— Тем же, чем всегда.

— Безобразиями всякими?

— На самом деле очень хочется совершить какой-то рывок в плане расследования ситуации в Центральной Африке.