Гузель Яхина выпустила роман о поволжском немце «Дети мои». С отсылками к Толкиену Зачем ей понадобился фэнтези-мир?

Литературный критик «Медузы» Галина Юзефович — о новом романе Гузели Яхиной «Дети мои», истории поволжского немца Якоба Баха в СССР в 1920-1930-х годах. Предыдущий роман Яхиной «Зулейха открывает глаза» стал бестселлером: книгу перевели на 17 языков, по ней планируют снять фильм. «Медуза» также публикует видео, в котором Галина Юзефович рассказывает, как сегодня без помощи критиков можно стать популярным писателем — на примере Гузели Яхиной и Алексея Сальникова.

Гузель Яхина. Дети мои. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2018 

Роман Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза» стал примером такого редкого в наших реалиях подлинного читательского успеха, помноженного при этом еще и на успех формальный (премия «Большая книга» за дебют — событие беспрецедентное), что любая критика в его отношении разом оказалась не то, чтобы невозможной, но попросту избыточной. Да, роман обладал крайне прямолинейной и, в общем, довольно спорной моралью (в любом аду можно выкроить кусочек лимба, чтобы обустроить в нем свое маленькое, частное счастье, а еще никакой советский ад не сравнится с адом патриархальным). Да, наряду с блестяще прописанными фрагментами в нем имелись пустоты, едва намеченные пунктиром — эту особенность принято было относить за счет сценарного прошлого Яхиной. Но несмотря ни на что казалось, что недостатки эти — следствие исключительно литературной неопытности автора, сквозь которую проступает нечто настолько живое, искреннее и настоящее, что в следующей книге любые огрехи неизбежно рассосутся сами собой — надо просто немного подождать. 

В некотором смысле все предсказанное сбылось: былые лакуны заросли в «Детях моих» буйной стилистической и жанровой игрой, богатой образностью и изысканными аллюзиями, а «лобовая» мораль сделалсь заметно менее лобовой, затерявшись в облаке слов, звуков и фантазий. Авторская манера письма стала несравненно более зрелой, умелой и профессиональной. И все вместе это максимально ясно высветило неумолимый факт: так, как оно было раньше, в «Зулейхе», радикально — просто несопоставимо — лучше. 

«Дети мои» — жизнеописание Якоба Ивановича Баха, неприметного и скромного шульмейстера (школьного учителя) из поволжской немецкой колонии Гнаденталь. Накануне революции с Якобом Ивановичем, уверившимся уже, что жизнь его навечно останется жизнью архетипического «маленького человека», происходит важное событие: он без памяти влюбляется в юную Клару — дочку богатого хуторянина с противоположного берега Волги. Вопреки воле отца, желавшего увезти дочь в Германию, девушка сбегает с учителем, а после, отвергнутые прочими колонистами, влюбленные уединяются на зачарованном хуторе — как выясняется, навсегда. 

Там, под сенью яблонь, на которых никогда не переводятся спелые яблоки, Клара родит дочь и умрет (если в этот момент вы вспомнили завязку водолазкинского «Лавра», то, в общем, правильно), а онемевший Якоб, оставшись в одиночестве с младенцем на руках, вынужденно начнет совершать вылазки во внешний мир, над которым за время его отшельничества пронеслось немало бурь. Там, в Советской республике немцев Поволжья, он найдет свое подлинное призвание (сочинять сказки, обладающие дивной и страшной способностью менять реальность), встретит достойного ученика (фанатика-горбуна Гофмана, приехавшего из Германии в Россию строить коммунизм), станет свидетелем великих свершений и великих бед, а в самом конце, выпустив в большой мир выросших детей (родную дочь Анче и приблудного киргиза-приемыша Ваську), смиренно и благостно отправится в последнее странствие навстречу смерти.

В отличие от «Зулейхи», читавшейся как более или менее достоверная история «про жизнь», «Дети мои» историческим романом даже не притворяются. С самого начала Якоб Иванович предстает перед читателем персонажем полуфантастическим, словно бы нечаянно забредшим в отечественную историю ХХ века с нехоженых троп толкиеновского Средиземья. Неслучайно же описывая, как герой устремляется навстречу судьбе и приключениям, Яхина заботливо уточняет, что он не забыл при этом захватить носовой платок — в отличие от растяпы Бильбо Бэггинса, который, как мы помним, выскочил из дома вслед за гномами без этого нужнейшего предмета. Аллюзий на Толкиена в романе вообще немало. Так, тишайшие немецкие колонисты, желая кому-то дурного, совершенно по-хоббитски говорят «раздери его дракон», и в целом Гнаденталь — тот же Шир: даже товарищу Сталину, прибывающему в Поволжье с какими-то неясными инспекционными целями, они видятся карликами, много меньше нормального человеческого роста.  

Хутор, на котором проходит большая часть жизни Баха, обладает всеми признаками страны эльфов. Отсюда нельзя уйти по собственному желанию (Бах совершает такую попытку при первом визите, однако едва не гибнет и чудом не сходит с ума), сюда практически нет доступа извне, здесь даже в самые лихие и голодные годы не переводится рыба, яблоки, морковь и пшено, сундуки ломятся от причудливого старинного платья, а время течет не так, как на противоположном берегу. Даже Волга, отделяющая хутор от Гнаденталя, — это не наша привычная Волга, а магический поток между мирами, хранящий в себе память человечества и укрывающий души погибших.

В самой идее превратить историю революции, гражданской войны и коллективизации в фэнтези нет ничего порочного (в конце концов, делал же нечто подобное в своих романах Владимир Шаров — и неплохо получалось). Другое дело, что в «Детях моих» цель этого предприятия так и остается непроясненной. Подернувшись смягчающей дымкой магически-реалистического покрова, история перестает быть обжигающе близкой, узнаваемой и страшной, но и бесхитростно увлекательной тоже не становится — в том смысле, что дракон так никого и не раздерет, утопленники не восстанут со дна Волги и не побредут по волжским степям на манер белых ходоков, да и в целом читали мы фэнтези позабористей. Фантасмагорическая действительность внутри романа оказывается метафорой, но метафорой без ключа, ни к чему не отсылающей и зависшей в воздухе. Зачем говорить «поволжские немцы — точь-в-точь хоббиты», если сравнение ничего не прибавляет ни первым, ни вторым?..

И это подводит нас к разговору о прямолинейной морали — той самой, за которую ругали «Зулейху». В данном случае ни о какой прямолинейности и уж тем более навязчивости речи не идет, но едва ли это можно считать таким уж большим достоинством. Многократно запутавшись в магических подтекстах, а после из них выпутавшись, переплыв реку прилагательных и наречий, преодолев море поэтических образов, любовно выписанных деталей и прочих вербальных красот, читатель оказывается перед неутешительным выводом: на уровне идеи «Дети мои» опять сводятся к банальному «в любых обстоятельствах человек имеет шанс прожить собственную жизнь со всеми ее горестями, радостями, обретениями и утратами». Только если в прошлый раз для того, чтобы проиллюстрировать этот нехитрый тезис, Яхина обошлась скупым и понятным сибирским поселком, то на сей раз ей зачем-то потребовалось сооружать целый крупнобюджетный фэнтези-мир, смутно схожий с миром немецкого Поволжья 1920-х годов. В принципе, ненаказуемо, конечно, но мы и с первого раза неплохо поняли.