Сам себя начинаешь считать отбросом Как российское государство работает с «трудными» подростками — и почему у него не получается. Репортаж «Медузы»

По состоянию на конец 2016 года в России было около 143 тысяч «трудных подростков» — если называть таковыми тех, кто официально стоит на учете в комиссиях по делам несовершеннолетних. О «трудных» и криминализированных подростках в последнее время много говорили в связи с несколькими нападениями на школы в разных городах России (последнее из них произошло в Кургане 21 марта); глава Следственного комитета Александр Бастрыкин 6 февраля заявил, что во всех случаях родители или учителя знали о том, что планировали сделать подростки, но не верили и ничего не предпринимали. Специально для «Медузы» пермская журналистка Анастасия Сечина выяснила, как устроена российская система надзора за детьми, которые склонны к нарушению закона, — и что происходит с теми, кто через эту систему прошел.

Имена некоторых героев материала, прошедших через систему надзора за трудными подростками, изменены.

Протокол за Навального

Склонившись к столу, Гера методично пронзает спицей комок оранжевой шерсти. Должен получиться дракон — его она собирается подарить знакомому ребенку. Валяние — одно из увлечений Геры, но она никогда не делает ничего для себя — только в подарок. Объясняет: росла закрытой девочкой, мало общалась со сверстниками, поэтому и заполняла свободное время рукоделием и творчеством — рисовала, лепила, плела фенечки, вязала и шила.

Гере 17; ее имя — сокращенное от Георгия, по паспорту зовут иначе. В своей гендерной идентичности девушка не уверена, она говорит о себе то в мужском, то в женском роде, предпочитая, однако, мужской. «Я ни тем ни другим себя не считаю, — объясняет она. — Не знаю — между я или вне». Скрывая женскую природу и желая быть вне гендерных стереотипов, Гера утягивает грудь и носит мешковатые свитеры. Любит мультсериал «Вселенная Стивена» и Егора Летова, коллекционирует птичьи черепа и хочет научиться петь. У Геры хороший слух — и хорошая память: «В моей голове база песен, и я помню их вплоть до мелочей, вроде вдохов солиста».     

До девятого класса девушка хотела стать программистом. Потом в школу пришла новая учительница биологии, благодаря ей Гера увлеклась этим предметом, а через некоторое время решила выучиться на врача. Точнее, на судмедэксперта — чтобы не приходилось много общаться с людьми. А в конце десятого класса она попыталась покончить с собой. Спасли врачи, несколько дней девушка провела в реанимации. В психиатрической лечебнице Гере поставили диагноз — и крест на мечте: в медики не берут с шизотипическим расстройством (по старой классификации это называлось «вялотекущая шизофрения»). Девушка взяла в школе академический отпуск по состоянию здоровья, потому что потеряла смысл учиться дальше. Она говорит, что в будущем видит себя «никем».

Посмотрев в интернете фильм «Он вам не Димон», Гера пошла волонтером в штаб Навального. Не столько за Навального, сколько ради того, чтобы поддержать «общую повестку» штаба. Вместе с другими волонтерами и сотрудниками 7 октября 2017 года участвовала в акции протеста, даже решилась выйти на трибуну. А десять дней спустя за ней пришли. «Разбудил отец. Накинула халат, вышла, говорю: „Здравствуйте, я вас ждала“», — вспоминает Гера. Полицейские были в штатском. Они увезли несовершеннолетнюю из дома одну, на неслужебной машине, а в отделении составили протокол за нарушение установленного порядка проведения митинга.

После этого девушку поставили на учет в комиссии по делам несовершеннолетних и защите их прав (ее часто обозначают аббревиатурой КДН). Такие комиссии есть при администрации каждого муниципалитета; кроме того, существуют КДН регионального и правительственного уровня — они анализируют статистику, вырабатывают алгоритмы и правила работы. Постановка на учет — стандартная процедура для любого несовершеннолетнего, нарушившего закон. До формального правонарушения «трудные» подростки целиком находятся под ответственностью родителей и учителей (школы также могут ставить их на внутренний учет — в этом случае социальный педагог или завуч по воспитательной работе могут вызвать родителей подростка на беседу, а самому ребенку рекомендовать посещение школьного психолога).

Протокол о правонарушении составляет сотрудник полиции — инспектор по делам несовершеннолетних. Затем он отправляет материалы дела в КДН. В течение десяти дней комиссия должна заслушать ребенка и его родителей и принять решение о постановке на учет. Это решение также направляется в полицию — в инспекцию по делам несовершеннолетних.

Так было и с Герой. Вспоминая заседание КДН, девушка усмехается: они с мамой ожидали максимум выговора. Наскоро пролистав материалы дела, члены комиссии, по словам Геры, спросили у матери, как она относится к активности дочери, обвинили девушку во вранье, когда та сказала, что за участие в акции ей ничего не заплатили. Потом они предположили, что Гера состоит в какой-то неформальной группировке — из-за короткой стрижки, пирсинга и «тоннелей» в ушах. Как утверждает девушка, на рассмотрение ее дела у КДН ушло семь минут. Ее семью за участие в митинге оштрафовали на десять тысяч рублей. (У отца Геры часто случаются перебои с выплатой зарплаты, семье нередко приходится жить только на доход матери — это около 30 тысяч рублей в месяц.)

Комиссия отправила несовершеннолетнюю правонарушительницу к психологу. Та сначала пришла к девушке домой, но ее не застала — отец только передал Гере, что ей надо прийти на прием в кабинет психолога, расположенный в одном из пермских офисных центров. Платило за него государство.

«Я думала, мозг будут полоскать на тему того, что жить — это здорово, а Навальный — это плохо, — вспоминает Гера. — Готовилась строить из себя наивную дурочку. Было даже интересно». Ожидания не оправдались — на первом сеансе психолог разложила на столе картинки с разными головами, туловищами и ногами и предложила составить из них робота, который «похож на тебя». Гера вспоминает, что выбрала голову с ирокезом, тело в лохмотьях и ноги с подпорками. «Психолог разговаривала со мной так, будто мне пять лет, — говорит девушка. — Было смешно от этого абсурда. Мне скоро 18, я давно лечусь, много общалась с психологами и психиатрами, а тут — собираю из карточек робота!»

После этого ей предложили пройти стандартный тест — нарисовать дом, дерево и человека. «У меня было отвратительное настроение, — говорит Гера. — Хотелось нарисовать горящий дом и человека, который повесился на дереве. Ладно, думаю, строим из себя хорошего ребенка, рисуем яркий домик…» На этом сеанс закончился. Ходить на следующие Гера не видела смысла, а психолог не стала настаивать.

Псевдоблагополучная семья

По закону о системе профилактики правонарушений несовершеннолетних функция КДН заключается в том, чтобы координировать усилия по этой самой профилактике: собрать вокруг подростка, поставленного на учет, все имеющие к нему отношение ведомства и организовать их работу в рамках так называемого индивидуального плана. В этом плане может быть и повышение успеваемости в школе, и рекомендации по кружкам или секциям, и работа с родителями.

По существующим открытым данным оценить эффективность такого подхода трудно. Согласно статистике Судебного департамента при Верховном суде РФ, из почти 24 тысяч подростков, которых в 2016 году осудили за уголовные преступления, на учете в «специализированном государственном органе» состояли только чуть больше четырех тысяч — меньше 18%. Впрочем, это можно трактовать и как свидетельство отлаженности работы КДН, и как указание на то, что система упускает реальных правонарушителей.

Постановка на учет в КДН — это так называемый вторичный уровень профилактики. Первичный — учет детей и семей в социально опасном положении, за которыми должны присматривать органы соцзащиты. По статистике, дети из социально неблагополучных семей чаще идут на преступления, поэтому полиция присматривает за ними также особо.

Это, однако, вовсе не означает, что правонарушитель — всегда ребенок из бедной семьи. «Раньше основная масса [криминализованных подростков] была детьми асоциальных родителей. Сейчас большая часть наших воспитанников — из внешне благополучных семей», — рассказывает Инга Грачева, психолог пермского Центра временного содержания для несовершеннолетних правонарушителей (ЦВСНП, туда на короткий срок направляются дети до 14 лет, совершившие, как правило, либо серию правонарушений, либо преступление средней тяжести). «Среди специалистов появился термин „псевдоблагополучная семья“», — подтверждает Василий Ласточкин, президент фонда «Забота» (помогает людям, отбывающим наказание в исправительных учреждениях).

Пока проблема не явила себя в полной мере (то есть пока подросток не совершил реальное правонарушение), о ее существовании можно предполагать по так называемым поведенческим срывам; чаще всего их наблюдают в школе. Как рассказывает Гелена Иванова, психотерапевт, работающая с осужденными подростками, и учредитель благотворительного фонда «Шанс», выражаются эти срывы в агрессивном поведении, хамстве, нарочито плохой успеваемости. Подросток курит в школьном туалете; ворует по мелочи — то ластик из пенала, то проездной из кармана; уходит в себя — у доски теряет дар речи. Одна драка еще ни о чем не говорит, но если «симптомы» неблагополучия сохраняются дольше двух недель, пора действовать.

В своей работе Иванова исходит из того, что преступление, совершенное несовершеннолетним, — это просьба о помощи и задача специалиста — распознать ее еще до того, как будет нарушен закон. По идее, первые люди, которые должны работать с «проблемными» подростками, — школьные психологи. Однако, по словам Ивановой, большинству из них не хватает квалификации, чтобы профессионально дешифровать тревожные сигналы и отличить девиацию от обычного поиска идентичности.

Кроме того, как рассказывают собеседники «Медузы», сейчас в этой профессии слишком много бюрократии, а ресурсов на реальную работу попросту не остается. Кризисный психолог Мария Наймушина, ранее работавшая в экстренном отделении пермского Центра психолого-педагогической, медицинской и социальной помощи, вспоминает: несколько лет назад все образовательные учреждения обязали провести диагностику суицидального риска. «Я эту волну поймала, все были в ужасе. Потому что и так было очень много документальной работы, а тут еще этот пакет спустили», — рассказывает она. По ее словам, один психолог «банально не может справиться с объемом документации, который от него требуют».

В идеале, считает Наймушина, каждому образовательному учреждению нужна отдельная психолого-социальная служба, но сейчас даже один психолог есть не везде. Нередко, особенно в маленьких школах, эту ставку берет по совместительству кто-то из учителей-предметников или классных руководителей. Федеральный закон об образовании никаких особых требований в этом отношении не предъявляет. «Зачастую у психологов отсутствует общее понимание, зачем они в школе, — говорит Наймушина. — Нет ресурса, нет единого стандарта работы, нет системы». В качестве примера школы, где работа психологов построена иначе, Мария приводит спецшколу «Уральское подворье»: «Детей ею пугают, но там реально есть дело до каждого ребенка».   

«Уральское подворье», расположенное в Перми, — одна из первых и самая большая в России спецшкола открытого типа для детей с девиантным поведением. В отличие от закрытых спецшкол, куда подростки попадают только по решению суда, в спецшколу открытого типа направляют по решению КДН и специальной комиссии психологов, медиков и преподавателей; с согласия самого ребенка и его законного представителя. Всего таких школ в стране 24; в каждой в среднем могут учиться до 150 детей (в «Уральском подворье» — втрое больше). Они проходят общую школьную программу и одновременно получают профессиональное обучение (учатся на поваров, парикмахеров, токарей, продавцов и так далее). Как рассказывает Ольга Круглова, заступившая на должность директора учреждения год назад (раньше она работала заместителем главы одного из районов Пермского края по социальным вопросам), в 1990-х многие технологии работы с «трудными» подростками разрабатывались и тестировались именно на базе этой школы, а потом распространялись на всю Россию.

Директор описывает типичное утро «Подворья». До начала занятий в холле детей встречают дежурные специалисты: медик, психолог, социальный педагог, администратор (Круглова объясняет, что видит свою задачу в том, чтобы дать базовые психологические знания всем сотрудникам школы). Медик смотрит, в каком состоянии приходят дети («Подросток может и с похмелья прийти, и жевать что-нибудь, например насвай»). Психолог делает, по сути, то же самое: «Если он видит, что ребенок пришел перевозбужденный, значит, что-то у него случилось. Ага, пойдем со мной, товарищ Иванов. И дальше психологи с ним работают. Они понимают, что перевозбужденного ребенка пускать в класс нельзя, иначе будет конфликт». Всех, кто не пришел на занятия, обзванивают социальные педагоги и воспитатели. Не смог дозвониться до подростка — набирает родителей, с которыми работают в том числе и через психологов. «И так каждый день, — продолжает Круглова. — Вода камень точит — это про наше учреждение. Задача — убедить детей вернуться к учебе».

Сиди тихо, биомусор

По словам учредителя благотворительного фонда «Шанс» Гелены Ивановой, в обычных школах потенциально «трудных» детей, как правило, «задвигают подальше, сажают на задние парты». «Однажды в суде я столкнулась с директором школы и была в шоке, когда она сказала: „Нам неудобны эти дети, потому что нас за них наказывают“. А куда их девать-то?» — недоумевает психолог пермского ЦВСНП Инга Грачева.

«Вы же знаете, что такое Е-класс? Это отстойник. Все, что есть плохого в параллели, собирают в Е-класс, а потом стараются его не замечать», — добавляет общественный активист Павел Селуков. Сам он тоже учился в таком классе — причем, по его словам, попал туда случайно. «Я до девятого класса ничем особенно не интересовался. Наплевать было. Не потому, что не тянуло к знаниям. Среда требовала других навыков для выживания, — вспоминает Селуков. — Занимался дзюдо и боксом, на это тратил все свое время». Самое страшное, говорит Павел, то, что «классы-отстойники» убивают веру в себя: «Ты сам себя начинаешь считать отбросом, дебилом, шпаной».

В более старших классах Селукова, по его словам, спасла девушка — «влюбился в умную» и начал читать книжки: сначала про «воров в законе», потом — Ремарка. За хорошую учебу его даже перевели в класс «Б». После школы выучился на автослесаря, но трудиться по специальности не стал. В 20 лет увлекся религией и женился; на жизнь зарабатывал грузчиком и дворником; параллельно вел дискуссионный клуб в своем микрорайоне; открыл общественную организацию «Гражданское согласие» и боролся с подпольными игровыми клубами. Потом родился сын, но он умер еще в младенчестве. Селуков запил. Остановился, узнав, что болен гепатитом С. Сегодня он ведет блог, сотрудничает с несколькими пермскими изданиями и общественными организациями. Его одноклассники по классу «Е», утверждает Селуков, в основном стали «обычными работягами», хотя есть и те, кто ушел в криминал или сел на героин.

Осенью 2017 года знакомые инспекторы по делам несовершеннолетних предложили Селукову вести дискуссионный киноклуб для трудных подростков. Идея Павла была в том, чтобы взять несколько человек и проводить с ними еженедельные встречи хотя бы полгода. «Многие из этих детей — брошенные. Экзистенциально брошенные своими родителями. У них родители непостоянны, мир непостоянен, только инспектор ПДН постоянен, — объясняет активист. — Я хотел создать регулярную позитивную практику. Хотел стать взрослым, который будет для них постоянной величиной». Ничего не вышло: организовали только две встречи, причем с разными людьми — инспекторы сказали Селукову, что им не удалось уладить бюрократические и организационные вопросы.

На первой встрече смотрели «Королей лета» — фильм про трех друзей, которые сбежали из дома в лес, чтобы жить без родителей. «Я ждал увидеть дерзких, лихих жиганов, а увидел затюканных зверьков, из которых слова не вытянешь, — вспоминает общественный активист. — Главным в этой встрече для них было бесплатное печенье». При этом Павла неприятно поразило, как молодой инспектор общался со своими подопечными; в частности, он слышал, как тот говорит подростку: «Сиди тихо, ты, биомусор». «Инспекторы должны авторитет завоевывать, под шкуры залезать, перековывать, — недоумевает активист. — А они не залезают. [Даже если] ты приходишь в эту систему хипстером, на твое хипстерство и гуманизм начинает „наезжать“ проза жизни. Происходит профессиональная деформация».

Грязь для семьи

Евгений (имя изменено по его просьбе) рос в Москве в многодетной православной семье — и был самым младшим среди восьми братьев и сестер, которых мать воспитывала в одиночку. Родительского внимания мальчику почти не доставалось; в 15 лет он сильно повздорил с братом на религиозной почве и на эмоциях ушел из дома. Его никто не остановил. «Я ребенок, лето, девятый класс заканчивается, крова нет», — вспоминает Евгений. В итоге, рассказывает он, связался с плохой компанией и начал продавать наркотики.

Молодой человек утверждает, что в наркопотребление никого не втягивал — только «помогал найти», если просил кто-то из знакомых. 21 июля 2016 года его арестовали. В тот день он впервые после долгого перерыва собирался встретиться с матерью. Она ждала дома, «с чаем и тортом». По пути Евгений заехал в кафе на «Курской» — передать «заказ». Там его и взяли с поличным. Не предъявив никаких документов, два «двухметровых бугая» схватили молодого человека и, по его словам, почти в прямом смысле несли до участка. «В участке меня смешивали с грязью, не давая возможности сказать хоть слово. Пытались напугать историями о том, как со мной будут обращаться в тюрьме, — вспоминает Евгений. — Говорили, что будут часто насиловать и что я это заслужил, что „так мне и надо“».

В тот же день, ближе к ночи, Евгения отпустили домой. На следующее утро он должен был явиться в полицию вместе с матерью; затем комиссия по делам несовершеннолетних поставила его на учет. Реального срока удалось избежать — суд назначил условный срок.

До суда он несколько раз встречался с назначенными системой психологами и наркологами — Евгений сам употреблял наркотики, хотя утверждает, что всегда избегал внутривенных. Работу государственных врачей Евгений называет «отвратительной». «Ко мне относились как к совершенно „отбитому“ человеку, которому нужна лишь доза. Как к вещице, которая уже сломалась, — вспоминает он. — Говорили без капли такта, что-то вроде „Ну что, доигрался?“ или „Тебе не стыдно после этого жить?“». Один из судебных психологов, по рассказу Жени, орал и на него, и на мать, переходя при этом на оскорбления, — например, назвал «грязью для семьи». Другой часто додумывал за него фразы: «Как будто меня там не было».

Похожие ощущения от взаимодействия с системой у Насти. Ей 19, у нее длинные светлые волосы и лисьи черты лица, а руки по локоть забиты татуировками. Одна из них — пионы, окружающие человеческий череп. Пионы любила мама. Она погибла в результате несчастного случая. Девочка пыталась покончить жизнь самоубийством пять раз; впервые — в девять лет. Уже после этой первой попытки, но еще до смерти матери Настя украла десять тысяч рублей у знакомой. Ее задержали в тот же вечер. После этого на нее обратила внимание КДН — и направила к психологу.

«Они вызывали меня по два раза в неделю, срывали с учебы. Психологи каждый раз были разные, но спрашивали одно и то же. На четвертом я не выдержала. Говорю: может, мне на диктофон записать ответы и вам отдать?» — вспоминает Настя. Всякий раз ее просили проходить тесты. Галочки в них она проставляла наугад.

После смерти матери у девушки появился постоянный психолог, также назначенный системой. По словам Насти, та апеллировала к ее совести («Представь, как мама старалась, чтобы ты родилась») и призывала подумать о бабушке («Что с ней будет, когда тебя не станет?»). Какое-то время это удерживало девушку от очередной попытки самоубийства, но радикально состояние не улучшало. Она выходила из дома только на учебу, все остальное время проводила, просматривая один за другим детективные и романтические сериалы. Спустя несколько месяцев Настя снова перерезала себе вены. Она осталась жива, а через некоторое время все же сумела справиться со своим эмоциональным состоянием. Сейчас учится на архитектора.

«Нет культуры бережного взаимодействия. Со стороны органов — точно нет», — говорит кризисный психолог Мария Наймушина. В пример она приводит историю, которая произошла с ее коллегой, сотрудницей службы соцзащиты. Та пришла в семью на так называемую оценку риска жестокого обращения — это процедура, в ходе которой соцработник смотрит, в каких условиях живет семья, чисто ли в доме, не пьют ли родители, каким образом содержатся дети (подобные визиты всегда происходят после какой-либо жалобы, — например, от врача в поликлинике или от учителя). До нее в доме уже побывали представители полиции и органов опеки. «Вы первый человек, который, заходя в мой дом, снял обувь», — сказала ей хозяйка.

«Меня это пробрало до мурашек», — вспоминает Наймушина. Она не считает удивительным то, что родители негативно реагируют на рекомендации, которые им выдает школа или КДН. Когда психолог работала в муниципальном Центре психолого-педагогической, медицинской и социальной помощи, контакт с семьями входил в ее обязанности — и, признает Наймушина, было сложно. Чаще всего реакцией на ее звонок были напряжение и страх: «Они ждали, что их сейчас опять будут наказывать. Приходилось объяснять, что мы реально помогаем, что нам не наплевать, что мы не будем обвинять».

Пацанка

Семья 14-летней Дарьи живет в неказистом частном доме: во дворе свален ненужный скарб; внутри полумрак и беспорядок. В будний день и отец, и мать оказываются дома; мужчина, увидев журналистов, выбирается из-под одеяла, натягивая штаны. Их дочь легко принять за мальчика: короткая стрижка, мешковатая спортивная одежда, походка вразвалочку. «Да, я пацанка, не отрицаю. Знаю, что потом поменяюсь, стану нормальной девочкой. Но пока я такая», — говорит Дарья, которую в школе называют Антохой. Эти повадки стали одной из претензий к девочке со стороны инспектора по делам несовершеннолетних, из-за них она направляла Дашу к психиатру. Объяснила: «Позиционировать себя мальчиком — ненормально».

Спальня девочки на втором этаже. В маленькой комнате — две узкие кровати, ее и старшего брата (он уже взрослый, отслужил в армии, но по-прежнему живет здесь). Обоев нет, стены обиты фанерой, над кроватью Даши она неразборчиво исписана (различить получается только слово «раунд»). На столе — пять мобильных телефонов («Это мои старые», — объясняет Дарья). На книжной полке — «Ночные волки» Незнанского и «Пиранья» Бушкова. На стул небрежно брошена черная толстовка с надписью «Russian Mix-Fight»: Дарья-Антоха занималась дзюдо и самбо, а сейчас хочет пойти на рестлинг — когда окончательно заживет сломанное на одной из тренировок плечо. В одном из отделений стола обнаруживается Дашина фотография в пятом классе — на ней симпатичная длинноволосая девочка в сарафане, совсем не похожая на пацанку-самбистку.

Весной 2017 года 14-летнюю школьницу поместили в Центр временного содержания для несовершеннолетних правонарушителей (ЦВСНП). Туда по решению суда отправляют тех, кто совершил общественно опасное деяние (обычно правонарушение средней тяжести либо несколько административных правонарушений), но еще не достиг возраста уголовной ответственности. Срок содержания в ЦВСНП не может превышать 30 суток; цель этой меры, как водится, профилактика правонарушений. Кроме того, именно в ЦВСНП сначала размещают подростков, которые затем по решению суда отправляются в закрытые спецшколы.

О помещении Дарьи в центр ходатайствовала опять-таки инспектор по делам несовершеннолетних. Причина — неоднократные «деяния». Они перечислены в постановлении Индустриального районного суда Перми: кража проездного, ложный донос, употребление токсических веществ, кража телефона. В возбуждении уголовных дел во всех случаях было отказано в связи с «недостижением возраста привлечения к уголовной ответственности». Школа ходатайство поддержала.

— Вы считаете, что ЦВСНП исправит поведение [Дарьи]? — спросили на судебном заседании социального педагога (в школе она отвечает за работу с детьми, находящимися в социально опасном положении).

— Исправительные учреждения не исправляют людей, но Даша должна быть наказана, — ответила педагог.

Судебное заседание проходило в пятницу и завершилось уже после окончания рабочего дня, в 18:30. Сразу после этого Дарью увезли в центр. «Мне даже попрощаться [с семьей] не дали, — вспоминает девушка. — На мне была жилетка, джемпер и штаны. Ничего с собой не было, даже телефона».

Обвинения в свой адрес Дарья считает недоказанными, а конфликты с учителями объясняет тем, что непохожа на других. «Они обсуждают мою прическу, обсуждают, как я одеваюсь, как живу… Один-единственный вопрос: им какое дело?! Они пытаются ставить себя выше меня вместо того, чтобы просто найти со мной общий язык», — говорит девушка. Когда корреспондент «Медузы» попыталась выяснить, что думает о Дарье ее классная руководительница, та ответила: «Какая она у нас?.. Я даже сейчас не помню».

Учителей считают источником проблем и родители: «Она с классным и завучем не могла общий язык найти. Плюс инспектор лезла во все что можно, куда можно», — утверждает отец. «Мы сами не понимаем, из-за чего эта война!» — комментирует мать. Переводить дочь в другую школу мама и папа отказываются. «Зачем? Я считаю, что такие учителя сами должны уходить», — говорит отец девушки.

Родители Дарьи утверждают, что инспектор поставила своей целью «сломать жизнь» их дочери, а одна из учительниц якобы заявила: «Судьба вашей дочери — сдохнуть у унитаза». С помещением Дарьи в ЦВСНП они категорически не согласны, все перечисленные в решении суда административные правонарушения считают вымыслом. Про дочь говорят: наркотики не употребляет, дружит с нормальными ребятами, занимается спортом, школу не пропускает (об этом, впрочем, они знают только со слов Дарьи).

Даша говорит, что отношения с родителями у нее доверительные. У себя во «ВКонтакте» она пишет: «Я бы все отдала за то, чтобы родители жили вечно… Не доверяйте никому, кроме родителей и братьев с сестрами». При этом отец Дарьи признавал на суде, что дочь «получает ремня» за то, что курит. Родители и сами начали курить рано: отец в 12 лет, мать в 11. В их доме сильно пахнет сигаретами, на столе — несколько пепельниц. «Это мы пока дочки дома нет, — объясняет мама. — Понимаю, что неправильно. Так видите, какие канители, тут просто не хочешь — закуришь». Под канителями подразумеваются еще и суды: сначала — о помещении Даши в ЦВСНП, потом — о признании этого решения незаконным (этот суд родители выиграли), а затем — о компенсации морального вреда (этот — проиграли).

Психолог ЦВСНП Инга Грачева Дарью помнит. Она называет девочку «веселой, энергичной, своеобразной», но при этом — «закрытым человеком», который «сам решает свои проблемы». В заключении для суда написала, что «родители чересчур опекают Дарью, не дают ей самой ни в чем разобраться».

Тебе хорошо, ты завтра домой поедешь

Если бы не колючая проволока по периметру и решетки на окнах, пермский ЦВСНП можно было принять за детский лагерь. Везде рисунки и поделки — они стоят на подоконниках и столах, свисают с потолка, прикреплены к информационным стендам. Стены разрисованы: в одной спальне — лес, в другой — море; в столовой — обезьяны с бананами. По словам сотрудников, обезьян рисовал бывший воспитанник, теперь он стал художником, живет в Петербурге.

Директор учреждения Елена Пахмутова, даже не дожидаясь вопросов журналистки, первым делом начинает объяснять, что ЦВСНП не имеет ничего общего с колонией и его цель не наказать детей, а показать им другую жизнь. Своих подопечных сотрудники центра вывозят на баскетбол, в библиотеку, театры, музеи. «Помню, везла 14-летнего мальчика из Большой Сосновы, — рассказывает Пахмутова. — И он мне говорит: „Елена Геннадьевна, это что впереди такое едет? Это что за автобус с рогами?“ Понимаете, ребенок не знает, что есть такой вид общественного транспорта — троллейбус».

На вопрос «Медузы», каково им в центре, выстроившиеся в коридоре на прогулку мальчики отвечают по-разному.

— Хреново, — говорит один.

— Да нет, здесь хорошо, — возражает другой.

— Конечно, тебе хорошо, ты завтра домой поедешь, — поясняет третий.

— Хорошо кормят, — уточняет четвертый.

На контакт с журналисткой воспитанники ЦВСНП не идут, на все вопросы отвечая односложно. При этом Елена Пахмутова утверждает, что у воспитателей хорошие отношения с подопечными. В подтверждение своих слов она показывает пачку писем от одной из бывших воспитанниц — та теперь учится в закрытой школе в Улан-Удэ. Девушка называет директора ЦВСНП «моей хорошей Еленой Геннадьевной», «вторым солнцем» и «самым важным человеком в жизни». «На тридцатый день я должна вернуть ребенка в то место, из которого его привезли. И мы делаем все возможное, чтобы не выпустить своих подопечных из поля зрения», — объясняет Пахмутова. По ее словам, таких писем ей и воспитателям приходит немало — а с психологом центра Ингой Грачевой, работающей здесь уже 16 лет, подопечные постоянно переписываются во «ВКонтакте».

«Могут написать: „У меня проблема“, — рассказывает Грачева. — Был случай, ребенка из края привезли на операцию, он говорит: „Меня здесь некому навестить, можно, вы придете?“ Или вот мальчик из Осы: „Психушка, Инга Николаевна, у меня опять была. Опять распсиховался дома и сломал гитару…“» Грачева рассказывает, что добирается до работы на электричке — и по дороге просматривает аватары на страничках бывших воспитанников, не поменялись ли «в худшую сторону».

Отношения с родителями, по словам Грачевой, — то, на что работники ЦВСНП всегда обращают особое внимание: проблемы в семье, утверждает она, есть у 100% детей, попадающих в учреждение, — просто иногда они наслаиваются еще и на неурядицы в школе. Воспитанникам разрешено видеться с родными, и во время таких визитов психолог старается поговорить с матерью и отцом и всегда смотрит, как они встречают своих детей. «Бывает, первые слова мамы: „Ну че, ты все понял?!“ Тогда я уже все поняла, мне ничего не надо больше объяснять, — рассказывает Грачева. — А бывает наоборот. К папе сын несется, обнимает его, у того скупая мужская слеза. С такими мне даже беседовать не надо».

Дарья, которая провела в ЦВСНП три недели, говорит, что там было «нормально». На уроках она получала четверки и пятерки, рисовала, шила подушки, участвовала во всех мероприятиях. Беседы с психологом комментирует кратко: «Она пыталась со мной пообщаться, у нее это получилось». Напрягала невозможность остаться одной (по словам девушки, даже в туалет ходили строем), решетки на окнах и разлука с родными: «Я домашний ребенок».

Трудные взрослые

«Представьте себе: вот этот лист бумаги — личность подростка, который попадает в те или иные обстоятельства», — объясняет Василий Ласточкин, президент фонда «Забота». «Плохая семья» — Ласточкин мнет лист. «В школе проблемы» — бумага комкается еще жестче. Затем подросток попадает в закрытое учреждение — «режим, требования, его плющат, плющат, плющат», — лист опять сминается. Свою работу с «трудными» подростками президент фонда объясняет так: «Я пытаюсь вместе с ребенком эту бумажку развернуть, пройти через все дебри психоэмоциональных проблем и понять: а что там написано?»

«Если говорить экзистенциально, это дети, которых не любили. Любовь в данном случае — понимание страданий своего ребенка, его переживаний. Этих детей обычно не спрашивают „А что ты чувствуешь?“» — добавляет психотерапевт Гелена Иванова. Роль субкультур в подростковых девиациях, о которой после нападений в школах Перми и Улан-Удэ много говорили, она объясняет так: каждая субкультура соотносится с травматизацией конкретного ребенка, травма как бы «подцепляется» к субкультуре, но не наоборот.

Всех детей, с которыми в кризисной ситуации довелось работать Марии Наймушиной, объединяет отсутствие значимого взрослого, которому ребенок может доверять: «Это либо тотальное одиночество, связанное с тем, что родители умерли, — либо одиночество, связанное с тем, что родители всегда на работе». Инга Грачева рассказывает о том же. «Буквально на прошлой неделе спрашиваю маму: „Было ли такое, что вы с ребенком посмотрели фильм, обсудили его?“ Мама мне говорит: „Я вообще с ребенком ни разу вместе фильмы не смотрела“, — вспоминает она. — Мальчика спрашиваю: „Папа на рыбалку ходит?“ — „Он никуда не ходит, только на работу“». Психолог ЦВСНП рассказывает, что как-то раз один из воспитанников подошел к ней в полном недоумении и сказал: «Мама от вас вышла и зачем-то меня обняла».

«Не бывает трудных подростков, бывают трудные взрослые. Не они с нами должны общий язык искать, мы должны. Каждый второй из наших подопечных проговаривает, что родители его не любят», — добавляет Ирина Чернова, руководитель общественной организации «Правда вместе» и координатор проекта «На пути героя», который с 2011 года занимается ресоциализацией подростков, вступивших в конфликт с законом. Проект оплачивается государственными грантами и субсидиями. В 2017-м он выиграл президентский грант — почти три миллиона рублей; еще 1,8 миллиона добавит Министерство образования Пермского края.

Устроен проект так. На первом этапе волонтеры знакомятся с подопечными в реабилитационном лагере. Туда отправляют подростков, состоящих на учете в КДН — комиссии подают организаторам списки детей, которые затем и приезжают в лагерь. «Кто-то [из КДН] даже с ребенком за руку проходит медосмотр, потому что родители такие, что не пойдут», — рассказывает Чернова. В лагере для детей организуют различные мероприятия и мастер-классы — спортивные, творческие, интеллектуальные, туристические. Отличие от обычного лагеря — почти полное отсутствие личного времени и жесткие требования к дисциплине.

Затем подростков в течение года сопровождают наставники-волонтеры. Общаются с ними и с родителями, дают советы, помогают разобраться с проблемными ситуациями, встречаются с их друзьями, проводят мастер-классы. Летом дети вновь собираются в лагерь, уже знакомые друг с другом и со своими наставниками. Задача второй смены — помочь определиться с будущим.

«Они как ежики. Когда начинаешь общаться, никого не подпускают. Все сто процентов, — говорит Чернова. — Но очень добрые внутри. Это открывается только тогда, когда с ними по-доброму начинаешь общаться. Тогда выясняется, что у них очень сильная эмпатия, что они очень открытые и талантливые. Дети начинают петь и танцевать так, что у родителей и педагогов глаза на лоб лезут».

Проект «Путь героя» организация «Правда вместе» реализует в связке с управлением МВД по Пермскому краю. Вместе с детьми в лагерь официально командируется инспектор по делам несовершеннолетних, там он выполняет задачи одного из воспитателей. Также полиция ведет мониторинг эффективности проекта. Чернова утверждает, что 80% детей, прошедших через проект, не совершают повторных правонарушений — но ежегодно в «Пути героя» участвует максимум 120 человек (только в Пермском крае на учете состоят пять с половиной тысяч подростков). На большее, признает руководитель «Правды вместе», сил не хватает, а попытки передать опыт энтузиастам в муниципалитеты к результату не привели — «не пошло». По словам Черновой, похожие проекты запускали в других регионах России, но полноценных аналогов «Пути героя» нет: в Томске занимаются только наставничеством; в Смоленске — организуют только реабилитационные лагеря.

Служба примирения

Еще один метод работы с несовершеннолетними правонарушителями в России — так называемые восстановительные технологии. По сути, это часть системы профилактики подростковой преступности. Их могут применять не только тогда, когда совершено правонарушение, но и для разрешения конфликтных ситуаций в учреждениях образования или в семье. Для детей, совершивших правонарушение, это внесудебный способ улаживания проблемы, включающий компенсацию нанесенного вреда — как материального, так и морального. В ходе примирительных процедур специально обученный медиатор выстраивает разговор с обидчиком (правонарушителем) и жертвой (пострадавшим), одна из целей которого — в том, чтобы обидчик осознал свою вину, принес искренние извинения и примирился с жертвой. Основной принцип процедуры — добровольность и взаимное согласие сторон.

Технологии внедряются через многоуровневую систему — есть Федеральный центр медиации и развития восстановительного правосудия (находится в подчинении министерства образования), есть службы медиации на региональном и местном уровнях — именно они занимаются практической работой с детьми, семьями, школами, КДН, судами и прочими организациями. Чаще всего их создают на базе уже существующих госучреждений, — например, в Перми на базе муниципального Центра психолого-педагогической, медицинской и социальной помощи (ЦППМСП), — не увеличивая их штат и бюджет; впрочем, предполагается, что регионы могут привлекать для создания служб и частные организации. Государство даже в официальных документах признает: в результате идеи восстановительного правосудия внедряются «стихийно и фрагментарно». При этом именно их вице-премьер Ольга Голодец назвала причиной снижения уровня подростковой преступности: по данным портала правовой статистики, число несовершеннолетних преступников уменьшилось с 72,7 тысячи в 2010 году до 42,5 тысячи в 2017-м.

Однако отношение к процедурам медиации неоднозначное. Один собеседник «Медузы», работающий с «трудными» подростками, на условиях анонимности назвал их «профанацией». Другой сказал, что для большинства случаев, с которыми ему приходится работать, восстановительное правосудие просто не подходит: «Либо тяжелое преступление, либо отказывается одна из сторон, либо нет потерпевшего. Мало клиента, зато много разговоров и денег».

Директор спецшколы «Уральское подворье» Ольга Круглова говорит, что восстановительные технологии хорошо срабатывают там, где конфликт на поверхности — драка, кража, публичное оскорбление. В ситуации глубоких межличностных конфликтов, особенно — педагога и ученика, такие службы почти бессильны. Кризисный психолог Мария Наймушина, в чьей практике была также и работа со школьными службами примирения, рассказывает, что эффективность их деятельности сильно зависит от человеческого фактора: «Где-то службы примирения сделали на бумаге. Кто-то сделал в реальности — кому интересно, душа горит и время есть. Некоторые работают о-го-го как — я до сих пор в недоумении, на каком „топливе“ они это делают? Чаще всего это вдохновленные педагоги, которые реально объединяют вокруг себя детей».

«Все, что работает для ребенка, это хорошо. Батюшка? Пусть батюшка. Наставник? Пусть. Примирение тоже необходимо, это мировая практика. Если подросток оступился, примирение должно быть обязательно. Но не так — помирились, разошлись по домам. А травма-то куда делась? Никуда, осталась внутри ребенка», — заключает психотерапевт Гелена Иванова. Она убеждена: эффективная профилактика подростковой преступности — как повторной, так и первичной — невозможна без психотерапии. И это тоже мировая практика.

Принудительные меры воспитательного воздействия

В 2017 году в благотворительном фонде «Шанс» проанализировали систему профилактики подростковой преступности в европейских странах. Из анализа, в частности, следует, что в Норвегии 80% детей с асоциальным поведением охвачены психотерапевтической помощью. В Великобритании с 1970-х действует самая развитая в мире система подготовки специалистов для психотерапевтической работы с осужденными подростками. В Италии с 2013-го работает государственная программа «Альтернативные меры к лишению свободы несовершеннолетних правонарушителей». Она состоит из девяти модулей, психодиагностика и терапия — обязательные составляющие. Колоний и тюрем для несовершеннолетних там нет вообще, есть терапевтические интернаты.

В России воспитательные колонии пока существуют. В них попадают несовершеннолетние, совершившие уголовные преступления и достигшие возраста уголовной ответственности (хотя в ряде случаев таких могут отправить и в закрытые спецшколы — решение принимает суд). Возраст уголовной ответственности — 16 лет, для ряда статей он наступает с 14 лет.

Современные исследования, в том числе российские, говорят о том, что подросткам лишение свободы не помогает. «Воспитательные колонии не справляются со своей главной функцией — исправлением подростков. Причина заключается в том, что на пенитенциарном „пятачке“ в условиях изоляции находятся наиболее „трудные“ дети с изломанными судьбами, нарушенной психикой, отрицательным зарядом из проблемных семей», — объясняет в своей статье профессор кафедры уголовного права и криминологии Воронежского института МВД Виктор Лелеков. К этому прибавляются традиционные проблемы российской пенитенциарной системы, результатами которых могут становиться полноценные бунты — вроде того, какой в феврале 2016 года устроили заключенные Можайской воспитательной колонии.

Захар (имя изменено по просьбе собеседника) попал в воспитательную колонию в 17 лет за непреднамеренное убийство. С друзьями избил обидчика, переборщили. Год юноша отсидел «на малолетке», потом еще девять лет — во взрослой колонии. Там, говорит, было проще — понятнее, как себя вести. Впрочем, особого беспредела в колонии для несовершеннолетних не припомнит. «Ну вот, — размышляет он, — полы, допустим, надо помыть. Нормально же, почему бы не помыть за собой? Кто-то скажет: не буду. Его изобьют. Вот это как, ломают или нет?» В неволе ему больше запомнилось то, что многое там делается ради галочки: «Надо сценку поставить к Новому году — актив говорит: „Делайте сценку. Какую-никакую, лишь бы была“. Так там все устроено. Или психолог. В кабинет заведут на две минуты, спросят, как зовут да чего. А по бумагам ты психолога прошел».

Постепенно от колоний для несовершеннолетних в России отказываются. По статистике ФСИН, за 10 лет, с 2006 по 2016 год, количество колоний для несовершеннолетних в РФ сократилось более чем вдвое, а число заключенных — еще более радикально: если 12 лет назад там сидели 13,6 тысячи человек, то сейчас — меньше двух тысяч. Во ФСИН поясняют: это связано с декриминализацией статей Уголовного кодекса. В колонию сегодня отправляют только в крайнем случае, предпочитая ей штрафы, обязательные работы и «принудительные меры воспитательного воздействия». К ним относятся ЦВСНП и закрытые спецшколы.

Последние, впрочем, мало чем отличаются от колоний, говорит бывший директор одного из таких учреждений, согласившаяся поговорить с «Медузой» на условиях анонимности. В закрытые спецшколы, в отличие от колонии, детей могут направлять с 11 лет (также по решению суда), у них другие внешние атрибуты, есть возможность вывозить подростков на мероприятия за стенами школы, а главное — после выпуска у них не будет судимости. Как говорит источник «Медузы», главная проблема закрытых школ — то, что они неспособны гарантировать ресоциализацию своих воспитанников. «Масса примеров: он в учреждении читает стихи, участвует в спектакле, играет на кларнете, получает хорошие оценки. Потом выходит и ворует, — рассказывает бывший директор. — То есть в период отбытия наказания у него формируется временная совесть, основанная на страхе. Мы знаем мало случаев стойкой ресоциализации после изоляции». Совесть, основанная на страхе, не всегда приводит к участию в спектаклях, а страх этот может быть связан не только с администраторами школы: так, в 2017 году The Village рассказывал о закрытой школе в Подмосковье, которую фактически контролировали двое несовершеннолетних воспитанников, избивавших других детей и вымогавших у них деньги.

Бывший директор закрытой школы рассказывает: в некоторых регионах — Бурятии, Волгограде или Ставрополе — такие заведения оказываются успешными. Однако в среднем ситуация скорее плачевная, и одна из причин — уровень подготовки персонала, который собеседница «Медузы» характеризует как «крайне низкий». «Школа закрытого типа всегда находится в определенном городке. И персонал берется из этого городка, — объясняет она. — Получается, из того, что есть, и делают персонал». По ее словам, учителя без педагогического образования не редкость для закрытых спецшкол; от охранников же образования и вовсе никто не требует. «Они как бы обеспечивают порядок, — продолжает бывший директор. — Но человек, который с ребенком 24 часа в сутки, не может не вступать с ним в бытовые взаимоотношения. Пойди туда, помой пол, почисти кроссовки, встань ровно… Он же должен знать хотя бы возрастную психологию».

Перезагрузка

После нападений на школы в Перми и Улан-Удэ в России снова заговорили о том, как предотвращать подростковые преступления. «Это вопрос воспитания, вопрос молодежной политики, информационной безопасности, вопрос увлечения наших детей — чем они увлекаются, кем они увлекаются, кто их кумиры? Это приоритет, и это очень непросто», — рассуждала детский омбудсмен Анна Кузнецова. Уполномоченный по правам человека по Пермскому краю Павел Миков завел речь о создании «лечебно-воспитательных учреждений для детей, которые находятся в пограничном психиатрическом состоянии». Сенатор и глава Союза женщин России Екатерина Лахова предложила проверить работу школьных психологов. Депутат Госдумы и бывший мэр Перми Игорь Сапко внес законопроект, предполагающий штрафы для родителей, препятствующих психолого-медико-педагогической экспертизе детей, которые демонстрируют социально опасное поведение.

Сотрудники фонда «Шанс» и фонда «Забота» сейчас пытаются предложить государству разработанную ими программу декриминализации подростковой среды. Главный ее инструмент — диагностическая и психотерапевтическая работа с «трудными» детьми и подростками, находящимися в конфликте с законом, повышение квалификации школьных психологов, социальных педагогов и других людей, работающих с несовершеннолетними, а также «перезагрузка» работы КДН. По мнению авторов программы, работа комиссий не отвечает «современным потребностям общества»; основная претензия — за 100 лет существования КДН «не смогла выйти за рамки формализованной административной практики». Документ передали в администрацию президента РФ в декабре, еще до событий в школах Перми и Улан-Удэ. Реакции на него тогда не последовало.

В феврале 2018 года фонд «Шанс» провел в Москве конференцию «Декриминализация подростковой среды». Вениамин Каганов, помощник вице-премьера Ольги Голодец, тогда тоже говорил о необходимости реформировать систему профилактики правонарушений среди подростков — и о том, что «новые вызовы заставляют перестраиваться». Никаких конкретных решений принято не было, однако спустя несколько дней авторы программы получили от министерства образования письмо с экспертным заключением факультета юридической психологии МГППУ. В нем специалисты факультета выражают «обеспокоенность возможными последствиями внедрения программы», — по их мнению, она разрушает сложившуюся систему психологической работы с преступниками, «а также ставит под сомнение систему подготовки психологов в образовательных учреждениях России».

Учредитель фонда «Шанс» Гелена Иванова считает, что подход в работе с трудными подростками должен быть комплексным. Надо работать с семьей — оказывать ей психотерапевтическую, психологическую, юридическую, жилищную помощь. Надо вернуть трудным подросткам возможность получать образование («Сейчас в колледжах более-менее достойных проходной балл — 4. У этих ребят нет четырех. И нет 100 тысяч, чтобы платить»). Терапия тоже необходима — после нее ребенок меняется, даже если остается в прежнем окружении. «У него появляется критичность, уходит идеализация. Он по-другому видит свою реальность, — поясняет Иванова. — У него есть шанс прожить другую жизнь, не повторяя многопоколенческих сценариев своей семьи».

Среди тех, кто прошел через двухлетнюю психотерапию у Ивановой, — Анастасия с татуировками на руках и сбежавший из православной семьи Евгений. Первая сейчас учится на архитектора, планирует получить водительские права, а после колледжа хочет поступить в университет на юриста. Евгений вернулся домой, встречается с девушкой и хочет поступать в колледж. На психолога или художника — еще не решил.

Другая героиня материала, Гера, по-прежнему работает волонтером в штабе Навального. Из школы она забрала документы окончательно. Говорит, отчасти из-за давления администрации школы — как на нее, так и на родителей. После выборов президента Гера собирается «лечь в больничку, чтобы отдохнуть». Контакты с государством сейчас у нее ограничиваются регулярными повестками в суд — ее семья оспаривает решение КДН, и Гера ходит на заседания, пытаясь избавить родителей от непосильного штрафа.

Гера говорит, что если бы кто-то мог исполнить одно ее желание, она бы загадала, чтобы о ней забыли. «Тогда я пошла и убила бы себя, — спокойно признается девушка. — Меня останавливает только то, что я сделаю больно другим. Смысла в своем существовании я не вижу. У меня перед мамой перманентное чувство вины за то, что я такой выбракованный ребенок и ничего не могу с этим поделать. Я не могу сказать: „Горшочек, вари нормально“».