«Надя шила флаг на Болотной. А я сидела в Луганске» Интервью Марии Алехиной о новых клипах Pussy Riot, театре и психиатрических больницах

На прошлой неделе были опубликованы три новых клипа Pussy Riot, после которых окончательно стало понятно, что из исходных участниц в группе осталась одна Надежда Толоконникова. При этом Мария Алехина, вышедшая на свободу в один день с Толоконниковой и основавшая вместе с ней правозащитную организацию «Зона права», давно не появлялась в публичном пространстве. Спецкор «Медузы» Илья Жегулев нашел Алехину в Лондоне, где она участвовала в основанном на ее биографии спектакле Белорусского свободного театра «Burning Doors», и выяснил, чем Алехина занимается сейчас и какое отношение это имеет к Pussy Riot.

— На прошлой неделе под брендом Pussy Riot вышло сразу три видео. В каждом из них есть Надежда Толоконникова, но нет тебя. То есть ты больше не в Pussy Riot?

— Pussy Riot — это прежде всего имя. В 2012 году, когда с троих участниц Pussy Riot были сняты балаклавы, концепция анонимных супергероев была изменена в первую очередь государством. Но та история, которая происходила дальше, еще более значима. С троих участниц сняли маски, но благодаря политическому процессу тысячи людей балаклавы надели. Pussy Riot перестали быть группой и стали движением. Что касается меня и Нади — да, сейчас у нас есть один общий проект, «Медиазона». Последним общим клипом был клип «I Canʼt Breathe»  — он даже во многом был больше моей идеей, чам Надиной. Дальше мы стали делать разные в творческом плане вещи. Но политическая позиция у нас по-прежнему общая — а это самое главное.

— Тогда ты можешь оценить новые вещи Pussy Riot со стороны?

— Из трех видео мне больше всего понравился клип «Органы». Это сильная работа. В принципе, Надя в данном случае не делает для группы Pussy Riot ничего радикально нового. Я считаю, что политическое высказывание про Дональда Трампа (имеется в виду клип «Make America Great Again» — Прим. «Медузы») — очень клевая идея, и стилистика клипа мне нравится. Что касается клипа «Straight Outta Vagina», он сделан в современном феминистcком дискурсе и с художественной точки зрения интересный. С концептуальной я бы по-другому бы работала. Вообще, то, что Надя работает в режиме музыкальной группы, — это окей. Но Pussy Riot — это необязательно музыка. Я считаю, что «Зона права» и «Медиазона» — это абсолютно проекты Pussy Riot. Просто не надо рассматривать группу как Надю и Машу, двух девочек с какой-то злосчастной обложки.

— А музыка как тебе?

— Pussy Riot — это не музыка. Pussy Riot — это использование музыки. Ты знаешь, кто поет «Панк-молебен»?

— Кто?

— Моя лучшая подруга, басистка. Она должна была идти с нами в храм. Но не пошла, потому что я ей выносила мозг всю ночь по ICQ. О том, имеем мы, ***** [блин], право идти в гребаную церковь или не имеем. Она живет далеко, вот и не доехала. А история могла бы быть другой, понимаешь?

— Подожди, ты ей выносила мозг? То есть сомневалась?

— Ну я, конечно, я жуткий ******* [приставучий человек] вообще. Я просто сомневаюсь всегда, начинаю рефлексировать, и это невозможно остановить. Как-то кто-то сказал, что я самоед. Но сначала я долго выношу мозг, а потом все-таки делаю.

— А что ты делаешь? Надя все время так или иначе на виду, а ты — нет. Почему ты затаилась? Это продуманная тактика?

— Я боюсь писать в соцсети. Это странная штука, но я боюсь рассказывать о себе. Нет привычки. Постоянно сравниваю себя с Надей, но я так не могу. Мы два года вместе провели, в одних и тех же событиях принимали участие вместе и все посты обычно писала она. А когда так происходит — у тебя это уже на подкорке откладывается. Надя — человек, который прекрасно работает с рекламой. Реклама — это прекрасно. Театру (Белорусскому свободному театру, вместе с которым сейчас выступает Алехина — Прим. «Медузы») очень не хватает такого человека, как мне кажется. Но я не такая. Совсем не такая.

— Ты работаешь с театром с весны, играешь в спектакле «Burning Doors» (в основе сюжета — история лишения свободы Алехиной, художника Петра Павленского и режиссера Олега Сенцова — Прим. «Медузы») — каждый день, иногда по два раза в день. Ты мечтала когда-нибудь быть актрисой?

— Нет. Стать актрисой совсем не было как-то желания. Мне кажется, что, на самом деле, это не совсем спектакль в классическом понимании этого слова. Политическое высказывание, протест может принимать разные формы. Это может быть акция, правозащитная структура, медиа, лекция — и театральная постановка. Все, что я делаю, я делаю на тот максимум, который у меня есть.

— Чтобы репетировать спектакль, ты поехала летом в Англию, жила в кампусе, фактически в общежитии.

— Да. Театру на месяц дают резиденцию в Фалмуте, в университете. У меня была своя комната в университетском кампусе, как и у всех ребят из театра. Она была немножечко похожа на камеру в норвежской тюрьме. Там не было отопления, и вот это меня подбешивало. А еще сигареты в Англии невозможно дорогие. Когда у меня кончились сигареты, это вообще был самый адский момент, у меня такого не было даже в тюрьме. То есть я в какой-то момент сидела, было такое состояние, когда хочется себя пожалеть и которое обычно заканчивается сигаретой. И тут ты понимаешь: ** твою мать, что вообще происходит? Должна быть какая-то стабильность в этой жизни, кофе и сигареты у меня есть всегда! А теперь нет и сигарет! Меня научили крутить самокрутки из бумаги и табака. Это дешевле, чем сигареты, но, конечно, дороже, чем российские сигареты. И еще сидишь, заморачиваешься, постоянно лижешь эти бумажки отвратительные…

— Для чего ты пошла в театр? Зачем нужна тут именно ты? Ведь Машу Алехину могла бы сыграть и другая актриса — возможно, даже лучше. Ты сама понимаешь что среди всех актеров театра тебе и физически и морально тяжелее всех. Видна разница. Актеры все же не настоящие, они играют, а ты же настоящая.

— Во-первых, это не совсем так. Если человека сначала подвешивают на веревке в истерическом состоянии, а потом он лежит в луже собственной мочи (один из эпизодов спектакля Burning Doors — Прим. «Медузы»), ты знаешь, у меня язык не повернется сказать, что он не настоящий. Он настоящий. Ненастоящему человеку я не доверила бы топить меня каждый день в ванной (в одном из эпизодов спектакля Алехину несколько раз подряд берут грубо за волосы и окунают головой в воду — Прим. «Медузы»). Не доверила бы. К тому же здесь никогда не было изначально написанной пьесы, роли в которой исполняли бы актеры. Большинство вещей, которые ты видел в спектакле, придуманы ребятами. Понимаешь?

— Во время репетиций?

— Немного не так. Они работают этюдным методом. Задается тема и на эту тему ребята делают микроперформансы, этюды. И потом из этих этюдов, а также структуры, которую задает режиссер, складывается спектакль. Есть сценарий, но он был создан в процессе. После того, как было показано двести этюдов. Представь себе, как выбираются герои. Допустим, Олег Сенцов — человек, который прошел пытки. Режиссер собирает ансамбль и говорит: «Следующие этюды вы делаете на тему „пытки“». а дальше они показывают то, как они это чувствуют. На самом деле это огромная работа. Люди собирают информацию, прочувствуют ее, преобразовывают в образы. Мои тексты там тоже есть — части моей книги, которые касаются тюрьмы.

— Знаешь, что меня поразило? Ты ведь прошла через чудовищный опыт. И ты вместо того, чтобы это забыть как страшный сон, ты его повторяешь ежедневно. Складывается ощущение, что тебе понравилось.

— Ты думаешь, я мазохистка?

— Не знаю.

— Моя цель изначально была в том, чтобы взять самые ну не то чтобы страшные (мне не нравится слово «страшные») — самые болезненные моменты для меня в том, что произошло за последние четыре года, и пройти их заново с той же интенсивностью. И посмотреть, насколько я далеко могу зайти. Смогу ли я вообще выдержать это? Потому что когда тебя первый раз хватают за волосы и топят в тазу, и у тебя после этого три дня не двигается шея… Если я сделала эту сцену [в спектакле], наверное, эта история для меня что-то значит, что-то за этим стоит.

— А до эпизода с ванной в той же сцене ты говоришь про кокаин.

— Ну там много всего, не только кокаин. Кокаин, одиночество, дети, война. [Цитирует спектакль.] «Мы приехали в Луганск, там идет война, оказались в церкви, там крестили ребенка, церковные песнопения, ребенок, купель»… Это был 2015 год— я ездила в Луганск, никто об этом не знает. Не могу сказать, с кем, чтобы не подставить людей.

— А тебя там никто не узнал?

— Узнали.

— Очень, мягко говоря, рискованный поступок.

— Мне было стыдно. Мне было стыдно за то, что мы ничего не сделали. Мы не сделали ни одного высказывания про войну. Последнее высказывание было в Сочи. Дальше мы ездили в колонии, а дальше случилась аннексия Крыма, и мы ничего не сделали. Мы строили «Медиазону», но это не отменяет того, что мы ничего не сделали. И я решила, что, по крайней мере, я должна увидеть это своими глазами. Я не имею права высказываться о событиях, хотя бы немного не посмотрев на них. Для меня было важно увидеть, почувствовать, хотя бы попробовать это сделать.

— И ты изменила как-то свое отношение к этой истории после поездки в Луганск?

— Да, изменила. Это вот две России, ты знаешь? Надя шила флаг на Болотной площади. А я сидела в Луганске.

— Что ты там увидела?

— Крестины были. Крестины были в подвале церкви, фасад которой был полностью разрушен и был на реконструкции. А разрушен он был «Градами» украинскими.

— Прониклась, то есть, нелюбовью к Украине.

Нет. Нет такого. Я не мыслю эту ситуацию как полярность, в которой нужно непременно занимать либо позицию Украины, либо противоположную. Что я делала? Я говорила с людьми. Просто садилась и говорила. Везде. С продавцами кофе, с прохожими, с теми, у кого я жила, с теми, кто туда приезжает. Почему они туда приезжают?

— Должен был быть какой-то результат от этой поездки.

— Да. И он в спектакле. Мне нужно было ответить. И Роме Суперу нужно было ответить. Помнишь, меня освободили только, и я не поехала к себе, к ребенку (журналист Роман Супер написал пост в фейсбуке, задав Алехиной вопрос, почему она этого не сделала — Прим. «Медузы»). Все обсуждали не то, что я говорила, что люди умирают у меня на глазах сейчас в колонии. Они считали возможным обсуждать не это, а то, что я села в этот злосчастный самолет и полетела в Красноярск, [где выходила из тюрьмы Надежда Толоконникова]. Меня бесило то, что, типа, будь я мужиком, они бы это не обсуждали. И вообще, черт подери! Но я не ответила, понимаешь? Я могла бы ответить, я могла бы написать в чертов Фейсбук или вообще хоть что-нибудь сделать. И в каждом из этих моментов, которые можно увидеть в спектакле, я могла что-то сделать.

Я могла не распахивать эту чертову простынь? Могла! (В спектакле рассказывается о еженедельных обысках в колонии, где каждая девушка должна была полностью обнажаться перед надзирателем — Прим. «Медузы».) Я могла добиться того, чтобы мне выдали чертовы прокладки, когда я шла к адвокату, а не рыдать там четыре часа в комнате для свиданий? Могла! Могла ответить Суперу? Могла! Я могла сказать в любой из моментов, в тех же интервью, что я прошла через психушку. Тоже могла. Но знаешь, как-то страшно. А [на сцене] уже надо. У тебя просто начинается спектакль, и ты в любом случае идешь и говоришь. Проблема заключается в том, что они все это считывают как спектакль. Они не понимают, что это я. Не понимают. Они не понимают, что такое аминазин. Это самое страшное, одна из самых страшных вещей вообще в этой жизни — это чертов аминазин.

— Что такое аминазин?

— Это транквилизатор, который запрещен в большинстве стран Европы и который до сих пор применяется, широко применяется во всех психиатрических больницах Российской Федерации. Человек мигом превращается в овощ. Сначала весь мир становится серым, потом хочется плакать. Я очень жизнерадостный человек, на самом деле, я люблю жизнь. А когда тебе вкалывают аминазин, ты понимаешь, что тебе вкололи что-то, от чего тебе не хочется жить. Это очень странное чувство. Ты не понимаешь, почему тебе больше не радостно, почему больше не хочется ничего.

— То есть он оставляет только одну эмоцию — нежелание жить.

— Да! И это вкалывают детям! В качестве наказания. И вообще, за что попадают в психушку? Ты знаешь, за что попадают в психушку подростки сейчас у нас? За то, что они прогуливают школу.

— Ну это в интернате.

— Да какой интернат. Я что, в интернате, что ли? Нет, я человек, в общем, из достаточно хорошей семьи.

— Тебя в психушку родители отправляли за то, что ты прогуливала школу?

— Ну а за что, как ты думаешь? За то, что я сумасшедшая, что ли?

— И все это ты поместила в спектакль.

— Наташа с Колей (режиссеры спектакля Наталья Коляда и Николай Халезин— Прим. «Медузы»), когда только познакомились со мной, еще не очень про меня понимали. А потом посмотрели на меня и сказали: «Черт побери, что это вообще такое! Всем интересно только, какого цвета у нее балаклава была в этом ****** [чертовом] храме! А ее вообще никто не знает. Что ее волнует, от чего ей больно». И они сказали, что хотят это показать.

— Все-таки это колоссальная психологическая работа над собой, причем публичная. Ты каждый раз себя побеждаешь. Для чего вообще?

— Мне надо. Я хочу побеждать. Какого дьявола? У меня нету цели становиться гламурной успешной девочкой. У меня есть цель помочь власти как-то уйти. Понимаешь? И мне нужно становиться сильнее. Нам всем нужно становиться сильнее. Иначе нас просто раздавят ***** или выгонят.

— В спектакле ты говоришь, что когда тебе тяжело и кто-то предлагает кокаин, он тебя спасает.

— Дело в том, что любая известность тебя заворачивает в удобную упаковочку, которую ты будешь обязан воспроизводить. А ты ее воспроизводишь шестьдесят раз и смотришь: опаньки, а чего от меня-то осталось? Я-то вообще где? Тюрьма — она в каком-то смысле осмысленна. В какой-то момент я подписала контракт на написание книги. И с этого момента со мной что-то начало происходить. Когда ты пишешь книжку, ты как будто поставлен перед зеркалом. Ты должен посмотреть на себя. А это тяжело, очень тяжело. Я стала думать про свободу — насколько мы все свободны и во что вообще превратилось это слово? Оно смысл имеет или нет?

— И тогда появился кокаин в твоей жизни.

— Личный это разговор.

— Какой личный, если ты каждый день все это со сцены рассказываешь?

— Рассказываю, да, но никто же не знает, что это я.

— Ты же сама говоришь, что это ты.

— Ну я же тоже живая, я тоже боюсь иногда чего-то.

— В спектакле идет речь как о тебе, так и о Петре Павленском и Олеге Сенцове. Из вас троих только Олег до сих пор сидит и сидеть, судя по всему, будет долго. Спектакль — это способ обратить внимание общественности на это? А другие способы есть?

— Конечно. Недавно я выступала в Британском парламенте, чтобы западные политики узнали о деле Сенцова. Там были и другие творческие люди — например, ребята из украинской группы «Бумбокс». Все мы говорили про дело Сенцова и про других украинских политзаключенных. Мы требовали каких-то действий от политиков. В Украине произошла революция. Целью было доказать, что Украина является частью Европы. Если Украина является частью Европы, то политики должны действовать сообща. Есть поле, в котором не может быть разногласий, освобождение политзаключенных. После наших выступлений [министр иностранных дел Великобритании] Борис Джонсон заявил, что внимательно следит за делом Сенцова. Это не значит, что его немедленно освободят, но подобные заявления создают подушку безопасности. Это означает, что человек не будет уничтожен физически в колонии.

Недавно я общалась с его кузиной Наташей Каплан, которая приезжала к нам на спектакль. Она сказала, что Сенцов отказывается от свиданий с родственниками. А если заключенный отказывается от свиданий с родственниками, это означает, что он находится в критическом положении. Дальше уже люди обычно вскрывают вены. Это глубокая депрессия, это очень страшно, и мне, например, совершенно непонятна позиция украинской стороны.

— Действительно, в отличие от истории с Савченко они ничего не делают.

— Да. Человек сел вообще за вас, как бы. Он сел, по сути, за то, что он имеет такую позицию по Крыму и активно просто высказывался. Ну хотел статую Ленина взорвать, ну и чего? ***** она нужна? Ну серьезно. И офис «Единой России». Да все хотят взорвать офис «Единой России», тоже мне. И он сидит, не знаю, в Сибири. Нужно говорить об этом каждый день.

— А есть смысл? Вы вышли на свободу почти три года назад. Что вам удалось сделать?

— Еще в колонии я поняла, что можно заниматься правозащитной деятельностью и побеждать. И это, на самом деле, очень крутое чувство, потому что, если ты живешь в России и если ты в оппозиции, то кажется, что максимум, что ты можешь, — это быть жертвой. А жертвой быть вообще не хочется. И когда я поняла, что в колонии можно побеждать, можно добиваться увольнения сотрудников, можно делать так, что та власть, которая перед тобой находится в виде этих начальников, будет краснеть, прятаться по углам и вылетать со своих мест, вот это чувство победы — оно потрясающее. Именно поэтому мы решили продолжать это делать после освобождения.

— Вы с Надей?

— Да. И Петей [Верзиловым]. Та поддержка, которая была нам оказана, и с помощью которой мы смогли вообще чего-то добиваться в колониях, эта поддержка, как оказалось, может быть передана дальше, другим людям, которые в ней нуждаются. С нашей помощью. Мы все трое были основателями «Медиазоны». Мне кажется, трансформация той странной и безумной известности, которая на нас выпала, в социальный проект, — это как раз то, чем стоит гордиться.

— Вы сейчас с Надей общаетесь?

— Нет.

— А почему вы поссорились?

— Так получилось.

— Вы же вместе занимались правозащитной деятельностью…

— Так мы и занимаемся.

— Все-таки дело в личных причинах или каких-то принципиальных разногласиях?

Да нет никаких, наверное, принципиальных разногласий… [Представляет, что смотрит на себя со стороны.] Господи, и вот этот человек собирается еще чего-то публично делать. Она же даже на один вопрос не может ответить! О чем мы вообще говорим?. 28 лет, а мозгов, *****, [нет]… Эх, Маша, Маша… Тюремщиков мы, значит, можем разгонять, а о себе мы, значит, не можем поговорить, да? Ну, найс.