«Шум времени»: биографический роман Джулиана Барнса о Шостаковиче И еще семь книг про музыку

В издательстве «Азбука» на русском языке выходит новая книга современного английского классика Джулиана Барнса «Шум времени», посвященная Дмитрию Шостаковичу. О новом романе Барнса и еще семи книгах о музыке и музыкантах рассказывает литературный критик «Медузы» Галина Юзефович. 

Джулиан Барнс. Шум времени. СПб.: Азбука-классика, 2016. Перевод с английского Е. Петровой

Удивительным образом в России «Шуму времени» Джулиана Барнса — биографическому роману о Дмитрии Шостаковиче — приходится труднее, чем на родине. Английский читатель ожидает от этой книги исключительно эмоциональной и психологической убедительности: уместность цитаты из Пушкина или загадочного русского выражения «уши вянут» ему куда менее важна, чем возможность сопереживать герою как универсальному человеку, как представителю одного с ним биологического вида. Российский же читатель помимо этого серьезного требования предъявляет книге еще одно, не менее тяжкое — верность описанной эпохе, достоверность деталей, абсолютная, практически недостижимая для иностранца точность интонации. Для англичанина «Шум времени» — это книга об абстрактном художнике в плохое время. Для нас — роман о нашем родном Шостаковиче в нашем кровном, родном аду ХХ века, и горе чужаку, который, взявшись говорить об этом, хоть раз сфальшивит. Одна неточность, один жалкий тост «на здоровье», и никакая «внутренняя правда» уже не спасет роман в наших глазах — он превратится в развесистую «импортную клюкву».

Скажу сразу — с этой второй задачей Барнс (бережный и влюбленный знаток всего русского) справляется на удивление чисто. Пословицы, поговорки, а также цитаты из Пушкина, Ахматовой или постановлений ЦК, может быть, и относятся к первому — самому очевидному для нас, верхнему слою эрудиции, но тем не менее безукоризненно уместны, а главное многократно превосходят ожидания. Даже единственный по-настоящему смешной ляп (Анапа, куда Шостакович едет отдыхать с первой возлюбленной, внезапно оказывается в Крыму) — и тот на совести переводчика: в оригинале значится Кавказ.

Иными словами, с облегчением переведя дух — нет, неловко нам за Барнса не будет — можно приниматься за первый — универсальный, общечеловеческий и, собственно, единственно важный уровень «Шума времени». Назвать эту книгу романом, пожалуй, не совсем точно: в действительности это очень личное, почти интимное эссе, диковинная (и при этом весьма успешная) попытка внутреннего перевоплощения англичанина Барнса в русского Шостаковича, успешного писателя — в композитора и музыканта. Несмотря на то, что формально повествование в книге ведется от третьего лица, практически мгновенно читатель перемещается внутрь головы Шостаковича — тонет и растворяется в его нервной, дерганой рефлексии и перестает различать границу между собой, автором и героем, а заодно и между реальностью и художественным вымыслом. Нерасторжимость этого тройственного союза — читатель, автор, герой — приводит к странному и волнующему эффекту: места для внешней, рассудочной критики не остается, и сочиненный, насквозь искусственный текст — не дневник, не воспоминания, не исповедь, вообще не документ — становится какой-то высшей, единственно возможной правдой. Да, конечно, Шостакович был именно таким. Да, именно так — только так — он и думал. Иного и вообразить нельзя.

Роман делится на три разнесенные во времени, но одинаково статичные части. В первой из них Шостакович размышляет о себе и мире, стоя ночью 1937 года на лестничной клетке с чемоданчиком в руке (внутри — смена белья, зубной порошок и две пачки папирос «Казбек»). После казни своего многолетнего покровителя Тухачевского и разгрома в прессе оперы «Леди Макбет Мценского уезда» композитор и сам ждет ареста. В наивной надежде обмануть рок и уберечь от опасности жену и годовалую дочку, он топчется на площадке, расчитывая перехватить ангелов смерти возле лифта, а попутно думает, вспоминает, спорит с собой и с воображаемыми оппонентами… Во второй части (действие ее отнесено к 1948 году) Шостакович летит из Нью-Йорка, со всемирного культурного конгресса, где ему пришлось публично и позорно отречься от своего великого современника — Стравинского. И, наконец, третья часть посвящена старости Шостаковича в относительно «вегетарианские» хрущевские или брежневские времена: композитор едет в персональном автомобиле, продолжая в душе анализировать, обкатывать пережитое. Лейтмотив первой части — страх, второй — стыд, третьей — горечь и тоска. Относительно безбедная (не посадили, не сослали, никто из близких не пострадал, ордена, личный водитель, шесть ленинских премий, дача, квартира в центре…) биография Шостаковича в интерпретации Барнса оборачивается глубинной и многогранной трагедией художника, у которого эпоха под страхом смерти вымогает вещи ему органически не свойственные — «оптимизм», простоту, предательство, двоемыслие…

«Шум времени» — безусловный оазис для филолога. По-тыняновски устроенная композиция (открывающий книгу случайный на первый взгляд эпизод потом повторяется еще раз, ближе к концу, и уже с другого ракурса), двух-, а то и трехслойные цитаты, умная и аккуратная игра со структурой — неслучайно же, например, статичность повествования противопоставлена подвижности декорации (лифт, самолет, автомобиль). «Шум времени» — рай и для меломана: очевидно, что рваный, атонический и сложный ритм текста напрямую отсылает к симфониям Шостаковича, цитирует и воспроизводит их стиль в слове. Великолепная, тонкой выделки книга, допускающая — более того, настойчиво предлагающая — множество вариантов осмысления и прочтения.

Однако, пожалуй, главное, чем ценна книга Джулиана Барнса здесь и сейчас — это ее пронзительная, почти болезненная актуальность для российского читателя. Как соотносится честность человеческая и честность художественная и есть ли между ними граница? Чем мы готовы заплатить за комфортную жизнь для себя и близких? Есть ли этическое оправдание для иронии (спойлер: нет, по мнению Барнса, ирония — это убогое и постыдное оружие слабых, разъедающее общество хуже раковой опухоли)? Можно ли писать — стихи, музыку, да хоть что-нибудь — в стране, где все давно и прочно поставлено с ног на голову?.. А жить в такой стране можно? Нет? А что же делать, если ты родился русским — именно русским — композитором?.. Даже по этому очень краткому списку вопросов понятно: «Шум времени» — исключительно русская книга, куда более русская, чем английская, и дело тут не только в фактической и интонационной точности. Что-то такое Джулиан Барнс вдохнул вместе со своей любимой музыкой нашего Шостаковича — что-то исключительно российское, глубинное, корневое. И вот теперь оно проросло наружу.

И еще семь книг о музыке и музыкантах, которые стоит прочесть, если «Доктора Фаустуса» Томаса Манна вы уже читали:

Олег Дорман. Нота. М.: АСТ, Corpus, 2013

История жизни дирижера Рудольфа Баршая, создателя легендарного Московского камерного оркестра, а после — эмигранта, на пике славы уехавшего на Запад играть то, что невозможно было сыграть в СССР. Любовь, приключения, успех, утраты, социалистическая молодость и капиталистическая зрелость, Рихтер и Гилельс, Япония и Канада, Бетховен и Стравинский — словом, как «Подстрочник» Лилианы Лунгиной (неслучайно и «Подстрочник», и «Нота» берут исток в документальных фильмах, снятых Олегом Дорманом), только про музыку и, на мой вкус, гораздо человечнее и лучше.

Саймон Рейнольдс. Ретромания. Поп-культура в плену собственного прошлого. М.: Белое яблоко, 2015. Перевод с английского В. Усенко

Британский блогер, популярнейший музыкальный критик и изобретатель модного словечка «построк» написал образцово остроумную книгу о том, что современная популярная культура при всей своей внешней динамичности на самом деле развернута в прошлое: что ни фильм, то сиквел или римейк, что ни альбом — либо трибьют, либо ремикс. Речь в «Ретромании» идет не только о сегодняшней музыке, но все же преимущественно о ней — со множеством живых примеров, сплетен, анекдотов и вместе с тем блестящих парадоксальных мыслей о том, откуда пришло и куда направляется современное искусство звука.

Дмитрий Бавильский. До востребования. Беседы с современными композиторами. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2014

Книга Дмитрия Бавильского — это в самом деле собрание интервью с соврменными отечественными композиторами от Бориса Филановского до Александра Маноцкова, от Антона Батагова до Тимура Исмагилова. Несмотря на «разговорный» формат книга вполне сгодится в качестве настольной энциклопедии русской музыки ХХI века: в первой части собеседники автора рассказывают ему о своей художественной родословной, а во второй — о том, чем заняты сегодня, чем планируют заняться завтра, а также о том, в чем вообще видят смысл своей деятельности.

Хайнс Ульбрихт Обрист. Краткая история новой музыки. М.: Ad Marginem, 2015. Перевод с немецкого С. Кузнецовой

Книга, в некотором смысле парная к «До востребования» Бавильского, тоже состоит из интервью с композиторами — только зарубежными. Брайан Ино, Карлхайнц Штокхаузен и великий минималист Терри Райли — в неспешных, доверительных разговорах с этими и другими суперзвездами мировой музыки Обрист пытается выяснить, как человеку в ХХ веке приходит в голову мысль сочинять музыку, как на музыку влияет технология и наука, и главное, зачем вообще композитор нужен сегодня.

Стюарт Исакофф. Громкая история фортепиано. М.: АСТ, Corpus, 2016. Перевод с английского Л. Ганкина

Фортепиано — не только самый популярный инструмент (так сказать, инструмент по преимуществу), но и для многих практически явление природы. Представить, что когда-то фортепиано не существовало, сегодня трудно. Музыковед, пианист и критик Стюарт Исакофф не только вернет нас в дофортепианные времена, но и расскажет о родителях этого инструмента (клавесине и падуанском музыканте Бартоломео Кристофори), о его гениях и виртуозах, о его причудливой изменчивой анатомии и о той еще более причудливой роли, которую фортепиано играло в разные эпохи.

Харуки Мураками. Джазовые портреты. М.: Эксмо, 2009. Перевод с японского И. Логачева

Прозу Мураками многие сравнивают с джазом, и это сравнение неслучайно: глубокий знаток и тонкий ценитель джаза, писатель в молодости работал в джаз-кафе, а сегодня его коллекция виниловых пластинок с джазовыми записями считается одной из лучших в мире. «Джазовые портреты» — некий аналог «Стихов про меня» Петра Вайля: не столько про музыкантов как таковых, сколько про то, как их творчество отразилось в самом Мураками. Как всегда у этого автора, вдумчиво, поэтично и местами удивительно точно.

Александр Горбачев, Илья Зинин. Песни в пустоту. М.: АСТ, Corpus, 2014

Книга музыкального критика Александра Горбачева (сейчас он руководит отделом специальных корреспондентов «Медузы») и журналиста Ильи Зинина — это история невидимых сокровищ. Большая часть имен исполнителей, о которых то с грустью, то с иронией или восторгом повествуют авторы, мало что сообщит читателю: едва ли у кого-то в активной ротации находится музыка пост-панков из группы «Соломенные еноты», да и творчество Вени Дркина едва ли у кого-то на слуху. Горбачев и Зинин, вероятно, думали, что пишут книгу обнадеживающую и оптимистичную в духе «никто не забыт, ничто не забыто», однако получилось у них нечто прямо противоположное: трагическая и горькая история глобального поражения, потерянного поколения и разбитых надежд. 

Другие рецензии Галины Юзефович можно прочитать здесь.